Тут был немецкий колонист из Бессарабии по фамилии Мюллер — маленький, тощий и бледный, с карими глазами и русыми волосами, всегда ходивший в серой блузе. На первый взгляд в нем не было ничего особенного, но он умел ржать по-лошадиному, да так громко, что вся школа поражалась его способности. В таком тщедушном теле и вдруг — зычный, животный голос.
Под Мюллером спал эстонец Вутть, озорник и плут, лет шестнадцати от роду, переменивший уже не одну школу. Вуття, пожалуй, никто и не замечал бы — подобных ему лоботрясов здесь было более чем достаточно,— если бы не его странная привычка: Вутть имел обыкновение, встав или усевшись рядом с каким-нибудь высоким, сильным парнем, осторожно брать мизинец его левой руки — именно левой — и ковырять его ноготь; при этом он высовывал кончик языка и слегка шевелил им.
В этой же комнате спал Лаане, сильный деревенский парень с бычьей головой и низким лбом; шея у него была короткая, толстая, уходившая в могучие плечи. Всякий мог его толкнуть, не боясь получить сдачи, поскольку Лаане всегда говорил в таких случаях: «Охота мне с ним связываться» — и отпускал виновного; только пошевелит, бывало, своими длинными, согнутыми руками, которые, казалось, были отрезаны у гориллы и пришиты к его широким, сутулым плечам. Чужими казались и его коротковатые, согнутые в коленях ноги с повернутыми внутрь ступнями. Ходил Лаане мелкими шажками, постоянно наступая одной ногой на другую. Его голубые, как цветы льна, щелки-глаза под косматыми бровями всегда устремлены в землю, с квадратного лица с крепкой нижней челюстью и огромным ртом не сходит выражение какого-то глубокого, сосредоточенного внимания. Лишь изредка метнет он в сторону быстрый взгляд — всегда уклончивый, стыдливый и лицемерный. Обычно Лаане держит в руках книгу, одну из тех, какие ему не одолеть. А поскольку он учится сейчас в третьем классе, то особенно любит сборник алгебраических задач, так как изучение этого предмета начинается только в четвертом. Лаане влечет к себе все, что непонятно, ведь непонятное часто кажется нам таинственным, внушает почтение, чуть ли не ужас. Из языков его больше всего интересует латынь. При первом же удобном случае он спросил Индрека:
— А ты знаешь, как по-латыни вор?
— Что, что? — не понял Индрек.
— Значит, еще не знаешь,— не то смущенно, не то лукаво улыбнулся Лаане.— А я знаю,— с гордостью добавил он и хотел было еще что-то сказать, но его перебил Вутть, спросивший невинным тоном:
— А как по-латыни вошь?
— Что? — воскликнул Лаане, точно в испуге, и умолк.
— Значит, еще не знаешь,— сказал Вутть.— А тебе следовало бы знать, ведь этому слову старая горилла обучает своих детенышей на всех языках прежде всего.
— Не ругайся,— сказал Лаане.
— Разве я ругаюсь,— возразил Вутть,— ведь ты и есть вшивая горилла. Другое дело, если бы я сказал спирит,— это по отношению к тебе и впрямь бранное слово.
— Вот как дам тебе сейчас,— пригрозил Лаане.
—