Не давай, они и так на всех переползают,— усмехнулся Вутть и, когда Лаане ушел, объяснил Индреку: —- Имей в виду, если найдешь на себе серую, знай, что это от него. Бить их нельзя, они ведь как тараканы: начнешь их бить или жечь, еще злее станут. Ты возьми ее аккуратненько и живую переложи обратно к хозяину, тогда больше не будут переползать.
Однако в дальнейшем Индрек на собственном опыте убедился, что бей не бей, они все-таки будут переползать, и не только от Гориллы, но и от Сороки — он тоже их разводил. Только у первого они были покрупнее и потемнее, а у второго — помельче и посветлее, вроде кострики.
— От грязи,—говорили о первом.
— От страданий,— говорили о втором. Над Лаане спал татарин Башкирцев из Казани —
маленький, желтокожий, с черными как смоль волосами. Он был заядлый курильщик и мастер глотать дым, отчего в труди у него рокотало еще громче, чем у старого господина Войтинского. Он нюхал морфий и любил рассказывать о ночных притонах своего родного города; похабных историй он знал бесконечное множество, словно сам их выдумывал. Стоит или сидит, бывало, где-нибудь в темном углу, в глазах сальный блеск, а вокруг толпятся мальчишки — в слушателях у Башкирцева никогда не было недостатка.
В следующей просторной комнате проживали фон Эльбе из Риги, граф Маннгейм из Питера, князь Бебутов из Тифлиса, пан Ходкевич из Варшавы и англичанин Кинг, сын московского фабриканта. Все это 'были люди важные, настолько важные, что спали только в бельэтаже. Разве положишь графа над князем или князя над графом. Да и пана нельзя положить ни над, ни под кем-нибудь. Наиболее сговорчивым из них был, пожалуй, англичанин, он всегда держался так скромно и благовоспитанно, что, казалось, готов был на любые уступки. Возможно, удалось бы договориться и с графом — он жил в этом перворазрядном учебном заведении точно залетная пташка в чужом краю. Сколько времени и чему он учился — этого от него невозможно было добиться; здесь же его, по-видимому, ничто не интересовало, кроме балалайки. Он вечно сидел где-то сгорбившись, закинув ногу на ногу, и бренчал. «Играет, как дьявол»,— говорили парни, собираясь вокруг графа; они уходили даже от Башкирцева с его похабными историями, только бы послушать балалайку. Индреку почему-то всегда становилось грустно, когда он слушал игру графа или смотрел в его карие глаза — в них так приятно было смотреть. Индрек надолго запомнил, какие у графа глаза и как хорошо он играет на балалайке. Однако все это не спасло бы имя графа от забвения,— он недолго здесь пробыл,— если бы не песня, завезенная им сюда, его единственная песня, первая часть которой, предназначенная для сольного исполнения, была грустной и мечтательной, а вторая, где вступал хор, торжественно-жалобной. Вот ее слова: У попа была собака, он ее любил.
Она съела кусок мяса, он ее убил.
Хор:
И в землю закопал,
и надпись написал,
что — у попа была собака...
и т. д. и т. д.
Эта песня с первого же раза пристала ко всем, независимо от национальности. Даже господин Слопашев иной раз подтягивал, когда ее пели. Войтинский же, заслышав песню, принимался жевать своими бесцветными губами и все повторял: