Если хотите, я теперь сбегаю и принесу вам что надо,— предложил Индрек.
— Не валяй дурака! — воскликнул по-эстонски Сикк и пощупал мускулы на своей руке.
Но Индрек все-таки свалял дурака и пошел. Об одном лишь пожалел он, уходя: что у него не было такой силы, таких кулаков, как у брата Андреса. Но с этого дня он, да еще кое-кто из товарищей, начали заботиться о своих кулаках и мускулах, хотя до сих пор считали это ерундой.
Директору тотчас же доложили о драке, и он сказал Индреку:
— Хорошо, что вы его стукнули. Не давайте им спуску, вы здесь мой заместитель. У нас чисто эстонская школа, нечего тут поляку распоряжаться. Только вы не на всех так кидайтесь, а то еще всю школу мне разгоните. Пройдет слух, что у господина Мауру-са в нижней комнате есть этакий долговязый строптивец, который только и делает, что дерется. Дрался с Тигапуу, дрался с Ходкевичем, теперь неизвестно, кто на очереди. И на что вам дался этот поляк? Немец— другое дело, с ним мы уже семьсот лет как сцепились. Ну скажите сами, на что вам поляк дался?
— Он меня оскорбил,— ответил Индрек.
— Ну и пусть себе оскорбляет, зачем же его бить-то. Русский его и без того бьет. Немец бьет нас, русский — поляка, а если мы начнем колотить друг-друга, что же тогда делать немцу и русскому?
Так рассуждал директор, и таковы были люди, среди которых Индреку приходилось теперь жить. В большинстве своем это были привилегированные люди, если не формально, то, во всяком случае, фактически, и потому хлопот с ними было множество и днем и ночью.
Первые две недели после вступления в новую должность Индрек почти не спал. Боясь, что, уснув, он не услышит звонка, Индрек не решался и глаз сомкнуть. А если и засыпал, то слышал звонки даже тогда, когда колокольчик и не думал звонить, а лишь мороз трещал за дверями, да скрипел снег под ногами прохожих.
Кроме того, спать мешала развеселая жизнь господ Слопашева и Войтинского, принимавшая все более широкий размах. Дружеская беседа и смех часто сменялись у них пением. Слопашев ревел, как медведь, а Войтинский заливался пташкой. Парни устраивали им за дверью кошачий концерт: граф играл на балалайке, Вайнукягу пел «Прими ныне господа!», Ходкевич, прижав к груди подбородок, что-то бубнил, Сикк черенком метлы выбивал дробь на вымазанном мелом полу, Мюллер ржал, остальные что-то орали хором. Все это оказывалось возможным потому, что директора по вечерам обычно не бывало дома, Оллино тоже часто уходил. Однажды, когда Слопашеву надоел этот шум, он вышел, чтобы утихомирить парней. Но не успел он распахнуть дверь, как все разбежались и за столом остались только
Индрек да Эльбе.
— Кто тут шумел, что это были за крики? — спросил Слопашев.
— Где? Когда? — удивился Эльбе.
— Да тут, возле моей комнаты,— объяснил Слопашев.
—