Гете и Шиллера я беру на себя,— продолжал затем Слопашев.— Передайте, пожалуйста, всем остальным: если господин Маурус спросит, пусть отвечают, что это я виноват, вот и все, понимаете? А уж я сам объясню господину Маурусу, как все произошло. Главное, не надо много говорить, я сам объясню,— закончил Слопашев.
— А лебедь? —спросил Тигапуу.
— Боже милостивый, лебедь! — пискнул Войтинский и попробовал было засмеяться.
— Его приобщим к Гете и Шиллеру,—ответил Слопашев, немного подумав.
— Лебедь, Гете и Шиллер, понимаете? — сказал Войтинский, пожевав губами, как будто в этом перечислении таился какой-то особый смысл. Но другие не усмотрели в этом ничего особенного и поэтому перешли к следующему пункту повестки дня: Тигапуу погнал мальчиков спать, а Слопашев проводил ослабевшего Войтинского на его ложе.
Но в парней сегодня точно бес вселился, примчавшись на четверке огнедышащих вороных. Как только Войтинский уснул, Вутть разбудил его, сказав:
— Господин Слопашев вас зовет.
— Сейчас, сейчас,— ответил сонный старик, когда сообразил наконец, в чем дело. Накинув коричневое пальто, он сунул босые ноги в ботинки и постучался в дверь Слопашева. Но ему пришлось долго и громко стучать, прежде чем уснувший друг услышал его.
— Кто там? — проревел наконец Слопашев.
— Это я, Иван Васильевич,— пропищал Войтинский за дверью.
— А-а, это вы,— воскликнул Слопашев.— Сейчас, сейчас! Для вас двери моих хором всегда открыты, для вас я всегда бодрствую.
И он впустил Войтинского, усадил его за стол, зажег лампу, побеседовал с ним и наконец снова отвел к кровати и укрыл потеплее. При этом он бормотал:
— Вы спите, точно собака в своей будке, Иван
120
Васильевич, ведь коллежский асессор перед богом аки пес.
— Ей-богу, аки пес, Александр Матвеич,— поддакнул другу Войтинский.
— Так что спокойной ночи, пес господень,— сказал Слопашев.— Приятного сна!
— И вам тоже,— ответил Войтинский так, словно его душили слезы.