Вернулись прежние ученики, появились и новые — ведь двери училища господина Мауруса были всегда открыты. Индрек бродил в этой суматохе как пришибленный. Однако ему было все же лучше, чем в царившей на каникулах тишине. Всегда находилось что-нибудь, что не позволяло мыслям топтаться на одчом месте. Это были те же мысли, что бродили у него в голове там, под сосной, и ему никак не удавалось додумать их до конца. Мешало что-то вязкое и упругое, что застряло в мозгу, заполняя собою все н не пропуская ни одной мысли. Лишь счастливая случайность избавила Индрека от его навязчивых дум. Космографию преподавал старый профессор, высокий, худой, с усталыми, ввалившимися глазами — они загорались, лишь когда он говорил о параллаксах или световых годах. Тогда в его костлявую руку вливалась такая сила, что куски мела с шумом разлетались во ьсс стороны, пока он писал или чертил. Для него не было большей радости, чем созвать поздно вечером учеников под звездное небо, смотреть вместе с ними вверх и объяснять, рассказывать, сыпать названиями. Но что было делать ученикам со всеми этими числами и па-званиями? Они зевали — то ли от холода, то ли от скуки — сами не знали от чего. Но как-то старик повел их в обсерваторию, там он предлагал им по очереди ложиться на спину и показывал им луну, диаметр которой измерялся в саженях. Этим он покорил сердца учеников. Да, остывшей луной он покорил сердце Индрека, которое было как сплошная кровоточащая рана. Пораженный, слушал он рассказы старика о том, как необъятен мир и как ничтожно мал наш земной шар. Но что же в таком случае есть человек, если даже земной шар в мировом пространстве подобен пылинке, капле грязи? Индрек не может постичь, что же в таком случае есть человек, если весь земной шар так невероятно мал. А этот старый профессор может? Он, по-видимому, знает, что такое человек, а возможно, не знает и он. Человек слишком близко, поэтому мы ничего о нем и не знаем. Если бы человек находился от нас хотя бы на таком расстоянии, как луна, чтобы его можно было рассматривать в телескоп, рассматривать, лежа на спине, тогда мы, возможно, и узнали бы, что такое человек. А так не знаем.
Однажды, когда они опять стояли, окружив профессора, на склоне холма и под ногами у них расстилался переливчатый ковер городских огней, а над головой бесконечность сияющих звезд, старик стал рассказывать им о Млечном Пути и туманностях, которые, как он утверждал, тоже всего лишь далекие млечные пути. Он бросался десятками, сотнями, тысячами световых лет, но делал это так, словно речь шла о какой-нибудь
двухчасовой прогулке в межзвездное пространство. Он говорил о звездах, которые с сумасшедшей скоростью мчатся прямо на нас, и о звездах, которые удаляются от нас столь же стремительно. Этих, последних, ему, казалось, было жаль — ведь они в конце концов могут исчезнуть в бесконечности мирового пространства, и в небе станет тогда одной звездой меньше. Человек, быть может, еще будет жить на земле, а звезда умрет. Но кто может утверждать, что звезды, которые мы видим, существуют? Нужны сотни и тысячи лет, чтобы световой луч дошел от звезды до нас. Понимаете, что это значит? — спросил профессор. Это значит, что если вместе с Иисусом Христом народилась какая-нибудь далекая звезда — ведь звезды тоже родятся и умирают,— тогда мы, возможно, увидим ее свет впервые лишь сегодня или завтра вечером, а может быть, только через десять, сто или тысячу лет. А если вместе с Иисусом Христом умерла какая-нибудь далекая звезда, то мы, быть может, сегодня еще видим ее сияние, а завтра она угаснет, ибо последний луч достиг земного шара. Но возможно также, что он дойдет до нас лишь через десять, сто или тысячу лет и, следовательно, мы видим сейчас в мировом пространстве звезду, которой в действительности уже нет со дня смерти Христа. Таким образом, в мировом пространстве, быть может, движутся тысячи и миллионы звезд, которых мы еще не видим и, наоборот, мы видим тысячи и миллионы звезд, которых уже не существует. Возможно, что зесь Млечный Путь уже не что иное, как обман зрения...
Высокий, худой и сгорбленный, стоял он среди учеников, подняв воротник потертого пальто и засунув руки в карманы, потому что был сильный мороз. Когда он наконец умолк и словно погрузился в раздумье, Индрек, стоявший прямо перед ним, спросил: