— Господин профессор, если вселенная так бесконечно велика и если повсюду одни лишь звезды, созвездия и млечные пути, где же тогда небо?
Старик поднял голову, и его окоченевшие от холода губы скривились в грустной улыбке; он ответил:
— Я больше тридцати лет искал его и не нашел,
Теперь я старик, вы еще молоды, ищите, может быть,
вы найдете.
Сказал и умолк, продолжая стоять среди своих учеников, высокий, худой, чуть сгорбленный, словно ему уже трудновато было стоять.
Когда они спускались с холма, Индрек под каким-то предлогом отстал от других, он почувствовал невыразимую потребность побыть одному. Он хотел поговорить с самим собой, чтобы никто ему не мешал.
— Значит, нет,— пробормотал он, оставшись один.— Ничего нет, нигде ничего нет, только звезды, звезды, звезды. Но если нет неба, где же бог? Где он? Существует ли он вообще?
Индрек уже давно подозревал, что его нет, но теперь он в этом убедился. Правильно! Потому-то и возможно все, что происходит. Именно поэтому. Теперь все ясно. Иначе могла бы жить и Рамильда — кому же и жить, как не ей. Но раз существуют только звезды, тогда понятно. Звезды ведь сами умирают, что они могут поделать против смерти. Только свет остается еще надолго, как имя Рамильды или память о ней... Долго бродил Индрек под сиявшими в морозном небе звездами и думал свои бессмысленные думы. А когда вечером все улеглись, он сел к столу и начал писать. Он не мог иначе, он должен был писать. Это была его первая статья в ученическую газету, основанную Паюпиллем еще в прошлом году; Паюпилль назвал газету «Истина» и снабдил ее девизом «Истина, истина, голая истина». Газета должна была бороться с недостатками в школе, должна была способствовать развитию литературы и науки, давать ученикам возможность упражняться в умственном труде. Писать можно было по-русски, по-немецки и по-латыни. До сих пор Индрек лишь читал, что писали другие, ,теперь же ему захотелось предоставить другим возможность кое-что почитать.
Очередному номеру грозила дурная слава, поскольку Золотарский гарцевал в нем на заврах, Веллемаа, учившийся уже в университете, потрясал сверхчеловеком, а Индрек нападал на самого господа бога. Он был самым решительным, но, возможно, у него имелись
причины быть столь решительным. Ночью, в приливе вдохновения, он поведал все свои строптивые мысли бумаге. И если бы в этот момент сам бог подошел к нему и, положив ему на плечо руку, спросил: «Юноша, а греха ты не боишься?»—Индрек ответил бы чистосердечно: «Нет, господи, я вообще ничего больше не боюсь, ведь что может случиться со мной еще худшего? Если хочешь, иди на Варгамяэ и говори там о грехе, меня же оставь в покое; теперь я знаю, что в небе есть только звезды, звезды, звезды. В небе вообще нет неба, вот как обстоят дела. И все, что существует, смертно, как на земле, так и на небе, учти это, господи».
Так сказал бы Индрек, если бы господь положил ему ночью руку на плечо. Но господь не сделал этого, и Индреку не пришлось ничего говорить. Он только писал, призывал на помощь всю почерпнутую из книг, услышанную и накопленную опытом мудрость, дабы сокрушить того, кто должен все знать и все видеть. По мере того как он писал, воодушевление его все росло, так что под конец он уже бахвалился, не зная удержу: