Тогда я подумал: о, всесильный Иегова, это же голос покойной Крыыт, точь-в-точь ее милый звонкий голосок, это она приветствует меня сердцем души своей. Мы уже давно ее похоронили, я сам мостил дорогу, чтобы ей и в гробу покойнее было ехать, легче расставаться с родным домом на Варгамяэ, где ей немало пришлось потрястись и помаяться. Но старый Андрее, твой отец, рассердился на меня за это, потому что покойная Крыыт была его первой женой и хозяйкой Варгамяэ, другой такой уже не будет. А я еще не убил свою первую жену за ее грехи и не похоронил — у нее крепкая кость и толстые ноги, ей ничего не делается. Она переживет всех моих кобыл и коров, а кто сочтет всех овечек, которых она остригла! Так думал я там, у канавы, глядя на свою пчелку, и сказал Иисусу Христу: о Эммануил ', вон дорогой соседский сын приветствует меня своим звонким голосом, а ведь он не сын покойной Крыыт, ведь последний путь для Крыыт я разравнивал еще до того, как родился человек, что идет через канаву из моего леса. Почему же он приветствует меня и говорит: «Здравствуй, отец!» И я расчувствовался, отверз уста свои и сказал: «Неисповедимы пути твои, о кирие элэйсон ( Господи, помилуй! ), ведь я звал этого юношу, что говорит голосом Крыыт, конокрадом, а он величает меня отцом, так что выходит — я отец конокрада. И знаешь, Индрек, на твоего отца снизошел минувшей осенью дух божий, он сказал мне в трактире у стойки: «Этот юноша возвестит правду и справедливость». И вот ты теперь возвестил мне ее там, на болоте, на краю канавы, возле ракитового куста в присутствии пчелки, когда я с ней беседовал, словно она моя искупительница; ты назвал меня своим отцом, я же затаил злобу на твоего крутого отца, на его сынов и дочерей и на тебя самого. Ведь я сказал своей пчелке, когда увидел тебя в своем лесу: «Смотри, моя медуница, вой идет соседский конокрад». А ты как раз в это время перескочил через мою канаву, словно тебя этому в городе обучили, и крикнул звонким голосом: «Здравствуй, отец!» Почему ты так сказал, о юноша? Почему ты пристыдил бедного старика, живущего трудом пчел своих? Скажи, о дорогой юноша, своему соседу старику, крепкому супротивнику твоего крутого отца, почему ты сказал так у канавы, когда светило солнце?
— Потому что я не конокрад,— пошутил Индрек.
— Правильно! — воскликнул Пеару.— Ты не конокрад. И не станешь конокрадом. И если ты будешь наезжать на Варгамяэ, то знай, вся моя земля открыта для тебя. А если ты где-нибудь увидишь меня, меня, бедного старика, хотя бы издали, то не проходи мимо, а непременно здоровайся. Крикни мне хоть издали: «Здравствуй, отец!» — и я накажу своим сынам-дочерям, чтобы и они твоего отца так приветствовали. Это не беда, если он не ответит на приветствие моих сынов-дочерей, ведь у них не такой звонкий голос, как у сынов-дочерей моего крутого соседа. Ведь только у покойной Крыыт был такой звонкий голос, когда она
отверзала уста свои и...
Писарь увел Пеару, иначе остановить его было невозможно.
После обеда Индрек отправился в Хундипалу — крестный хотел повидать парня, когда тот приедет из
города.
Тийт хлопотал возле поленницы, когда Индрек пришел в Хундипалу, там они и уселись на солнышке.
— Старый человек любит солнышко,— заметил Тийт,— кровь уже не греет старика, она у него уже
остывать стала.
Так, сидя на березовом чурбаке, он и завел свой разговор про политику.
—Здесь никого нет, кто бы в политике разбирался, никто газет не читает, и все такое,— начал Тийт.—Твой отец прежде, бывало, почитывал, а теперь только и знает, что работает, как будто человек одним трудом может достичь блаженства. А.