Здесь лежала одна русская девушка лет восемнадцати — девятнадцати, и доктор Ротбаум приходил к ней беседовать о тоске. И эта русская отнеслась к нему серьезно, как и многие другие: поверила в свое большое счастье с нашим Христом, то есть с доктором Ротбаумом, вновь уверовала в великий, необъятный мир, где столько возможностей для счастья двух людей, и, преодолев болезнь, стала поправляться. Это и была дочь Иаира нашей лечебницы. И знаете, что после этого случилось? Наш Христос бросил дочь Иаира, и дочь Иаира покончила с собой. Это было ужасно, это было страшно!
...Со мной ничего такого не случится, потому что я не отношусь серьезно к прекрасной тоске доктора Рот-баума. Я только слушаю и притворяюсь, будто верю ему, и это так приятно. Я испытываю удивительное умиротворение. Вы только подумайте: доктор Ротбаум хочет меня обмануть, а в действительности я его обманываю. Он хочет успокоить меня своей ложью, а происходит обратное: я его успокаиваю. Если бы он знал об этом, он сошел бы с ума от злости. Я каждый день вижу, как несказанно он радуется, когда, как ему кажется, он видит, что я отношусь серьезно к его словам. Он радуется в душе, как победитель — победитель смерти, во всяком случае смертной муки, смертной тоски. А тот, кто победил смертную тоску, тот победил н смерть, ибо, мне кажется, смерть не что иное, как огромная тоска... Стоит тебе ее преодолеть, и ты все преодолеешь. И я уверена, что скоро преодолею ее, конечно, с помощью доктора Ротбаума, только не совсем так, как он и все прочие здесь предполагают. Доктор Ротбаум считает, разумеется, что если такая девушка, как я, полюбит кого-нибудь, она забудет о приближении смерти, если не совсем, то, во всяком случае, почти совсем. Но эта его вера в любовь и смерть, эта его игра в смерть с любовью или в смерть от любви только забавляет меня. Ведь я вовсе не так наивна, как они считают. И не так наивна, как считаете Вы. Вообще мужчины глубоко заблуждаются, когда считают нас, молодых девушек, наивными. Поскольку я уже не причисляю себя к молодым девушкам — какая же я молодая, если доктор Ротбаум каждый день заходит и говорит мне о своей тоске,— то я поведаю Вам тайну, которая Вам в жизни пригодится: молодые девушки никогда не бывают наивными, зато глупыми бывают весьма часто. По крайней мере, я никогда не была наивной, а глупой была и такою остаюсь поныне. Уловки тетки и отпа я умела распознавать с детских лет, но умела это скрывать от них, потому что это было мне выгодно. Сама же я добивалась уловками всего, чего хотела. Люди были достаточно наивны, чтобы считать наивной меня, в то время как я их надувала. Так обстоит дело с молодыми девушками. Наивными девушки становятся к старости, а я, слава богу, до старости не доживу. ...В прошлый раз я не закончила письма, так как устала. К тому же пришел доктор Р. с сетованиями на свою тоску. Я состроила ему поэтические глазки, и — хотите верьте, хотите нет — мне стало совершенно ясно, что он все больше и больше проникается уверенностью, будто я ему верю. А я и не думаю ему верить, ведь я слишком хорошо понимаю, что он лишь играет. Я прекрасно умею отличить подлинное чувство от наигранного, потому что мне довелось однажды увидеть подлинное чувство. Знаете где? Надо ли мне говорить Вам об этом? Я видела его дома, внизу, в большой комнате, возле стола, покрытого черной клеенкой. Солнце светило тогда так ярко, между булыжниками мостовой пробивались первые стебельки травы, такие нежные и беспомощные, что их было даже жаль,— вот что я видела. Это было прошлой весной. Этого достаточно. Сумеет ли доктор Р. хоть раз взглянуть на меня так, как смотрели на меня тогда? Сделает ли он хоть один такой жест, какой был сделан там? Быть может, он и не умеет так стоять, так говорить, так молчать? В самом деле, я иной раз спрашиваю себя,— умеет ли он все это? К нему самому я с этим вопросом обращаться, конечно, не стану, ведь он не может этого знать, это знают другие. Но где я возьму этого другого, у которого можно спросить? Впрочем, я думаю, что нет, доктор не способен, иначе он не мог бы так притворяться. Если же он способен на что-либо подобное и тем не менее может так играть, значит, он и впрямь почти Христос, ибо в таком случае его жертвенность поистине необъятна.
Как бы то ни было, но мои последние дни он все же скрасил своей игрой, и каждый раз, когда он уходит от меня, я с любопытством жду, когда и каким он явится в следующий раз. Так проходят мои дни — в игре. Одного только я опасаюсь, а именно — вдруг в один