А это мое единственное настоящее утешение, моя радость, мое развлечение. Я даже перешла на карандаш, чтобы проще было и легче. Доктор Р. принес мне свое вечное перо, но оно тяжелое, им я не могу писать. Опять взяла карандаш. И знаете какой? Совсем-совсем тоненький, чтобы было легче.
...В прошлый раз я не дописала письмо. Мне хотелось сказать: если я Вам больше не напишу, то знайте, что со мной. Но я не смогла — рука упала на грудь, да так и осталась. Так удивительно было смотреть на собственную руку, которая лежит тут же, на мне и не двигается. И я вдруг почувствовала, что
люблю свою руку, которая лежит у меня на груди. И знаете почему? За те слова, которые она написала и еще напишет — я ведь чувствовала, что она будет еще писать. Отдохнет немного и будет писать,— ведь она знает, что я этого хочу. А я хочу Вам сказать, как бесконечно благодарна я Вам за те слова, что Вы мне сказали весной, когда мы стояли возле длинного черного стола. Приходило ли Вам в голову, что, когда мы там стояли, мы были ближе всего друг другу? Я часто думаю об этом. И еще я часто думаю: жаль, что я этого тогда не знала. Я, правда, догадывалась об этом, но не хотела знать, потому что, если бы я тогда знала это так же хорошо, как сейчас, мы могли бы стать еще ближе друг другу. Но я бесконечно благодарна Вам за то, что было. Я осознала это только сейчас, когда вывожу эти жалкие строки на бумаге...
...Сегодня я счастлива, сегодня я почти безумно счастлива, меня охватила вдруг большая и светлая радость — меня, быть может, любят. Понимаете ли Вы, что значит, когда у тебя такое чувство? Вам приходилось переживать что-либо подобное? Вы когда-нибудь верили в себя настолько, чтобы испытывать подобное чувство? Я сегодня верю. И я представляю себе, что наступит весна, прилетят птицы, станут вить гнезда, распустятся цветы, будут благоухать,— благоуханье— это песня цветов, не правда ли? — а меня больше не будет, но тот, кто меня любит, будет гулять на солнце и думать обо мне, и через него я буду жить в будущем, в последующих веснах. Если не много, то хоть совсем крошечку. Чуть-чуть! Ведь если эта любовь с годами и уменьшится, то хоть что-нибудь от нее да останется. Ах да! Чуть не забыла! Когда наступит весна, девочки будут продавать у Каменного моста цветы. Там порой бывает масса детей, которые предлагают их, навязывают. Среди них есть одна — худенькая, с большими, серьезными глазами, серыми, почти голубыми,— она никогда не просит, она только стоит и смотрит на тебя, и ты подходишь и покупаешь, не говоря ни слова. Это мой цветочек —так называла я ее по-эстонски. Понимаете? Цветочек! Покупайте у нее будущей весной цветы, чтобы она не осталась без покупателя, ведь меня больше не будет. Если хотите, можете ей сказать, что та барышня, в широкополой шляпе и белой вуали не-будет больше покупать у тебя цветы, вместо нее буду покупать я.
...Доктор Ротбаум говорит, что любовь красит человека, но ко мне это, очевидно, не относится, я с каждым днем делаюсь все страшнее. Вы бы не узнали меня, если бы мы с вами встретились. Вы не узнали бы меня даже тогда, если бы я спустилась в комнату, где Вы сидите за столом. И чтобы Вы никогда не могли представить себе, какая я сейчас, я посылаю Вам свою фотографию. Я снималась, когда еще не знала, что меня любят; а теперь, когда я это чувствую, я хочу, чтобы меня любили такой, какой я изображена на этой карточке. Посылаю ее Вам вместо ручек от чашек, они, очевидно, еще у Вас. Теперь вы можете их выбросить. Ручки от чашек были началом, фотография — конец. Таким оказалось наше знакомство. Как я была бы рада, если бы Вы нашли, что конец хоть чуточку лучше, чем начало. В надежде на это я и посылаю Вам свою фотографию. Я собиралась приложить к фотографии свой локон, но передумала — волосы у меня стали отвратительные: липнут к голове, словно чем-то смазаны. Ужас! Очевидно, волосы мои уже умерли, мне здесь сказали, что в нашей лечебнице волосы умирают раньше, чем люди.
...Сегодня доктор Р. говорил мне о фате и миртах. Это что-нибудь да значит, ведь его слова всегда что-ниб\дь да значат. Но я и без него чувствую, что мои руки жаждут покоиться на груди. Если бы Вы знали, какой это ужас—писать Вам такие вещи! Но еще страшнее не писать, потому-то я и пишу. Простите меня за это и за все остальное. Мне кажется, я причиня