Глава XXXVI   Судьба нанесла свой удар-довольно скоро, но не так, как предполагал Индрек.

Потерпите еще немного, и тогда вы умрете, совсем умрете». Даже если бы он при этом смотрел в окно, это было бы ужасно. Вам следовало бы хоть разок выглянуть в окно из моей комнаты, тогда бы Вы поняли, как ужасно сказать человеку такую вещь. Только подумать — настанет день, взойдет солнце и озарит далекие горы, их вершины, каждую вершину озарит, ведь у каждой вершины свое лицо, словно кто-то спустился с неба на землю в нежных розовых туфлях, и спускается по склонам все ниже, все ниже, приближаясь к людям, чтобы и им досталась толика того, кто ходит в розовых туфлях,— представлять себе все это и в то же время знать: ты этого больше не увидишь! А я непременно представила бы себе все это, если бы доктор Р. сказал мне так. Я представила бы себе потому, что много раз смотрела на эти горные хребты и вершины, и вижу их теперь даже с закрытыми глазами, вижу так отчетливо, словно стою у окна рядом с доктором Р. С тех пор как я уже не могу подходить к окну, я часто делаю так: закрываю глаза — даже ночью, впотьмах, когда нет сна, любуюсь горами и думаю: не беда, горы все там же, а я лежу в постели. Я лежу здесь почти так же, как те горы, с той лишь разницей, что я их вижу, а они меня нет, ведь у них нет глаз. Понимаете: я вижу их с закрытыми глазами, а у них нет даже закрытых глаз. Если бы Вы знали, какое это утешение, ночью с закрытыми глазами думать об этом. И днем! Божественно! ...Сегодня наш Христос заговорил со мной о любви—в первый раз. Значит — последняя стадия. За этим может последовать только смерть. Потому что когда доктор Р. начинает объясняться кому-нибудь в любви, это означает только смерть. Таким образом, он у нас как бы вместо бога, ведь и тех, кого любит бог, ждет смерть, он призывает их к себе, как будто бог и сам живет в царстве мертвых или как будто он тоже умер. Доктор Р. взял мою левую руку, погладил ее и спросил почтительно: «Можно мне ее поцеловать? Нет? Простите мне мою смелость, мою дерзость. Но у вас такие красивые пальцы, почти прозрачные». Он долго держал мою руку в своей и говорил. А мне казалось, будто это уже не моя рука, а чья-то чужая, рука той, что лежит вместе со мной или во мне, так что если кому-нибудь вздумается прикоснуться ко мне, он неизбежно прикоснется к той, другой, что теперь всегда со мной или во мне. И я подумала: вот этот доктор с глазами Христа сидит и говорит с той, другой, о любви, а еще несколько дней назад он говорил мне о своей вечной тоске. Да, он говорил со мной о тоске. Но это хорошо, что о любви он говорит не мне, а той, другой,— я могу лежать спокойно, мне не надо его слушать. Пусть слушает та, другая, что уже со мной. Конечно, господин доктор ту, другую, еще не видит, он видит только меня. Ту, другую, и нельзя увидеть, ее можно только чувствовать. Тень человека можно видеть, а ту, другую, нет, она еще тоньше, еще благороднее, чем тень человека — потому-то ее не видно. Придет время, о, они увидят ее, но у меня тогда рукп будут сложены на груди.

...Уже несколько дней, как я не решаюсь больше складывать руки на груди, а еще совсем недавно я это делала, ведь тогда мне и в голову не приходило, что нехорошо класть руки на грудь. Эта мысль пришла мне в голову только сегодня, и вот почему: я случайнр сложила руки на груди и некоторое время лежала так. Но мне стало тяжело дышать, и я захотела убрать руки. Правую убрала, а когда захотела убрать и левую, то почувствовала, что не в силах. Так она и осталась на груди. Все равно, подумала я покорно,^ немного раньше или немного позже все равно ее сюда положат. Так моя девая рука и осталась лежать на груди. Она тяжело давила на нее, ведь грудь у меня совсем ослабела, это вам следует помнить. И знаете, сколько времени рука так лежала и давила на грудь? Пока не пришел доктор Р., этот бог нашей лечебницы, он убрал ее, потому что ему захотелось ее погладить, когда он заговорил со мной о любви. И тогда я сказала себе: «Ладно, сегодня пришел доктор Р. и убрал с груди руку, а если бы он не пришел? Что случилось бы тогда? Сколько времени рука лежала бы на груди? Смогу я позвать сиделку и сказать ей: «Будьте добры, уберите мою руку, она такая тяжелая». Смогу? Мне кажется, что не смогу. Пусть уж рука так и лежит на груди. Конечно, я пока не совсем беспомощна, ведь у меня есть еще правая рука, которой я пишу, ею я могу снять левую с груди. Не так ли? Но только что же будет, если и правая останется на груди? Если обе руки останутся — и левая и правая? Я все думаю и думаю об этом и жду чуть ли не с любопытством, когда это случится. Одного мне жаль: тогда я не смогу больше вам писать.