— Избаловалась она у меня,— объяснил господин Мяэберг не без нежности,— ест со мной за одним столом, иначе мне, старику, скучно. А вообще честная девушка: кавалеров нет, на вечеринки не ходит, корсета не носит — я этого не люблю. Такая достойна хорошего мужа. Я порой шучу: выходи, мол, замуж, я дам за тобой неплохое приданое, только сперва меня похорони, тогда получишь свое приданое. Да и разве замужем ей лучше будет, ведь она здесь живет, как своя. Я истинный демократ, это ничего, что у меня большой дом. Мне в жизни много пришлось выстрадать, потому что я демократ, а демократы всегда страдают. Не взыщите, милый юноша, но я думаю, что и Христос был демократ, оттого он так плохо и кончил. У нас то же caiMoe происходит. Возьмите хотя бы Яннсена, Веске, Кундера, Якобсона. Потому-то я так и пекусь о своем здоровье — не дожить мне до смерти, не дожить до естественной смерти, умру смертью демократа. Но я тут же утешаю себя: не тужи, Тынис Мяэберг! Светильник твоей жизни может угаснуть, но дело твое будет жить, имя твое не умрет для истории родины, ибо ты в меру сил своих двигал вперед эстонскую жизнь: играл на трубе в трех духовых оркестрах и все эти оркестры получали либо награды, либо похвальные грамоты, либо просто похвалы, одни похвалы, так что имя твое войдет в книгу истории музыкального искусства. У меня и сейчас еще труба цела. Если разрешите, я дуну в свою трубу, и вы услышите, каков настоящий трубный глас. Будьте так любезны, встаньте на стул, отодвиньте на шкафу кипу старых газет, и вы увидите, что там лежит. Это для того, чтобы она не пылилась...
И вот Индреку пришлось встать на стул, отодвинуть кипу запыленных газет и снять знаменитую трубу, принесшую трем оркестрам награды, похвальные грамоты и устные похвалы.
Господин Мяэберг поднес трубу к губам и дунул. Лийзи тихонько приоткрыла дверь из соседней комнаты и многозначительно улыбнулась Индреку. Кошка спрыгнула с дивана, на котором спала, свернувшись клубком, и потянулась изо всех сил. Господин Мяэберг дунул несколько раз, выдул наконец мелодию из «Народа Кунглы» и закончил отрывком из «Хороним мы усопшего». Он сыграл из каждой песни понемногу, как бы для примера.
— Это вам не пастуший рожок,— пояснил он, задыхаясь,— и в одиночку на трубе не играют, только сообща. Когда каждый играющий выдувает свой мотив, вот тогда это настоящее искусство, тогда это красиво. Ну, что скажете, молодой человек?
— Даже когда вы один играете, очень красиво,— заметил Индрек.
— Еще бы! — воскликнул хозяин.— Тынис Мяэберг играет да чтобы не красиво! Я, быть может, и посей день играл бы на трубе, да настали другие времена для родины — начались банкротства и смерти, вот тогда я и купил себе этот дом и начал давать людям в долг деньги под разумные проценты и собирать старину для доктора Хурта; так что если доктор Хурт прославится своей стариной, то не должно быть забыто и имя Тыниса Мяэберга. Ведь и я — писатель, и у меня есть кое-какие незавершенные труды, только бы смерть не помешала. Я все думаю — найти бы юношу которому можно передать свое дело, тогдая могу быть спокоен. Но у нынешней молодежи нет настоящей любви к делам отечества. Я, видите ли пишу историю своей жизни и жизни других выдающихся людей, с которыми мне доводилось общаться и беседовать о делах отечества. Заглавие могло бы быть такое: «Труды и деятельность Тыниса Мяэберга». Я думаю, это подойдет. Как по-вашему?
— Вполне,—одобрил Индрек.
Господин Мяэберг хотел не больше, не меньше как сделать Индрека попечителем своего литературного наследства. И когда Индрек вроде бы согласился, Мяэберг тут же поделился с ним своей второй заботой, которую он высказал своему юному эстонскому.
Есть у меня еще одно дело, которое необходимо уладить до смерти, ведь когда умирает порядочный человек, у него все должно ^быть в порядке. Это, правда, не совсем мое дело, но та, кого оно касается, имеет ко мне некоторое отношение, так что ее дело это как бы и мое дело.