Наши мысли движутся по кругу, поэтому все круглое. Этой круглости я и боюсь. Я не хочу возвращаться на прежнее место и поэтому думаю так и этак, лишь бы мысль не двигалась по кругу. Такая мысль похожа на вечную жизнь. Когда пастор нам о ней в классе рассказывал, у меня мурашки по спине бегали. Мне казалось, что вечность ужасно круглая,— так следовало из слов пастора, того самого, что был в тот раз в церкви. Вот потому-то я и не могла плакать, хотя мне и очень хотелось. Не из-за Кёлера, а просто так, ведь после слез на душе всегда легко и отрадно. И знаете почему? Тетя всегда говорит, когда я очень смеюсь: смотри, плакать будешь. Но если смех сменяют слезы, то слезы сменяют смех, ведь нельзя же плакать вечно. Поэтому я и стараюсь ни с того, ни с сего заплакать и при этом думаю: ну вот, слезы выплаканы, теперь можно долго-долго ничего не бояться. Я и в церковь пошла главным образом ради- того, чтобы вволю наплакаться,— ведь там для этого самое подходящее место и время — Кёлер умер. Но все сорвалось. Как только я увидела седую голову пастора, тут же подумала: вот он стоит на коленях и думает о вечной жизни, а у самого седые волосы зачесаны так, чтобы лысина не была заметна. Зачем же он так печется о своей лысине, если верит в жизнь вечную? Скажите зачем? Не знаете? А я знаю. Потому что вечная жизнь пастора круглая, и он сам это знает, всегда знал, только детям не говорил.
От нас он скрывал правду. Он все твердил нам: вечная жизнь, вечная жизнь, а сам хотел сказать: круглая вечная жизнь, круглая. И как только это пришло мне в голову, слезы как рукой сняло. Папа и пастор со своей круглой вечной жизнью плакали, а я не могла. Вот видите, какие глупости лезут мне в голову в церкви. А о чем вы там думали, когда все стояли на коленях? Вы вообще-то думали о чем-нибудь?
— Я думал о том, что времена прекрасного и великого миновали,— сказал Индрек.
— Мне это никогда в голову не приходило, никогда,— заметила Рамильда.— Но почему же? — вдруг удивилась она.
— Все прекрасное и великое уже умерло. Гете умер, Шиллер умер, Пушкин и Кёлер, все...
— Но ведь это хорошо, что Гете умер,— сказала Рамильда.
— Почему? — в свою очередь удивился Индрек.
— Ведь Гете был очень стар,— ответила Рамильда,— а если бы он дожил до наших дней, то был бы еще старее. Донжуаны не должны доживать до старости, потому что старый донжуан смешон. А Гете был большим донжуаном. Знаете, ему было уже за семьдесят, когда он посватался к восемнадцатилетней? Понимаете? Семьдесят и восемнадцать! Если бы он сейчас еще жил, я не знала бы покоя ни днем, ни ночью, все боялась бы,— а вдруг он ко мне посватается, если случайно увидит меня. Ну посудите сами, что бы я стала делать, если бы такой старый-престарый Гете вздумал ко мне посвататься?
Рамильда на миг умолкла, словно задумалась о чем-то или ей пришло в голову что-то новое. Затем улыбнулась и сказала немного смущенно:
— Хотите, я поведаю вам одну тайну, большую-пребольшую тайну?
— Лучше не надо, барышня!—попросил Индрек.— Я боюсь, как бы невзначай не проболтаться.