— А остальные? Им ведь все-таки нужен суп.
— Если бы и остальные знали, что всему причиной наш суп, они ушли бы вместе со мной,— с уверенностью заявил Индрек.— Ради вас мы на все готовы, барышня.
Рамильда серьезно смотрела на Индрека, и ее большой рот как-то странно подергивался, словно она колебалась: то ли засмеяться, то ли заплакать. Но это длилось лишь мгновенье. Затем она сказала:
— А папа? Что станет с ним, если вы все из-за меня разбежитесь? О боже! Об этом так страшно думать, что пусть уж лучше все остается, как есть. Мне кажется, если бы сам Спаситель в один прекрасный день предстал перед папой и сказал ему: «Дарую тебе жизнь вечную, иди ко мне; дарую тебе подлинную, истинную жизнь вечную,— не ту круглую, о которой говорит твой добрый старый друг,— но только в том случае, если ты сразу, не медля, оставишь своих мальчиков и Оллино и пойдешь со мной»,— то папа, не колеблясь, ответил бы: «Нет, дорогой Спаситель, я с радостью переселюсь к тебе навечно, но только с одним условием,— чтобы ты разрешил мне взять с собой моих мальчиков и господина Оллино, Иначе я не согласен, лучше уж я оуду довольствоваться вечной жизнью моего старого друга, этой круглой вечной жизнью». Хотите верьте, хотите нет, но папа ответил бы Спасителю именно так. А что, по-вашему, ответил бы ему Спаситель, если бы это был настоящий Спаситель, а не этакий круглый, который способен уснуть с равнодушно открытым ртом? Он непременно ответил бы папе: «Все равно, если не можешь без мальчиков, приходи с ними». И папа пошел бы с мальчиками и с котлом для похлебки. Таким образом, и тетя попала бы в рай — ведь кто же станет варить там суп для мальчиков, если ее не будет. И вы отправились бы туда резать хлеб и накрывать на стол, только я одна осталась бы здесь бродить по опустевшим комнатам. Меня никто не пустит в жизнь вечную, ведь я эгоистка, страшная эгоистка. Тетя злая, а я эгоистка. Тетя порой страшно злится, что ей приходится варить суй для мальчиков, но потом злость проходит и она опять варит, ведь и она в конце концов любит мальчиков. Этому она у папы научилась. Любит всех этих озорников и шалопаев —так она вас называет, когда суп кипит и все вокруг полно дыма и чада. А я никого не люблю, ни вас, ни князя, ни Тигапуу, разве что господина Оллино немного за его некрасивые глаза. Оттого-то я и останусь одна. Так оно и для вас лучше, ведь если князь опять когда-нибудь перебьет все старые чашки, вам не придется у новых ручки отбивать. Верно? А где те, что мы с вами отбили? Все еще на дне сундучка? Я знаю, что вы в тот раз папе ответили. Это была очень хорошая ложь, очень! Куда лучше той, что я придумала. На память — это совсем не так красиво, как на счастье, большое-пребольшое счастье. Счастье непременно должно быть либо огромным, либо пусть" его совсем не будет. Счастье и любовь...
За дверью послышались тяжелые шаги госпожи Мальмберг, и Рамильда, не договорив, продолжала уже другим тоном:
— Опять ломти хлеба у вас один толще, другой тоньше. Даже такому пустяку вы не можете научиться.
— Нечего тебе зря волноваться,— заворчала тетя на Рамильду.— Предоставь это мне, я привыкла.
— Иду, иду, я только на минутку, я ведь никогда сюда не захожу,— ответила Рамильда, направляясь к двери, но остановилась и спросила:
— Милая тетя, как ты думаешь, Кёлер попадет на небо? Я спрашивала господина Пааса, а он не знает, ему это не задано, его об этом не спрашивали. А ты как думаешь, милая тетя?