— А знаешь, тетя, что я сделаю, когда умру: спрошу самого господа, какого-нибудь ангела или Иисуса Христа, где Гете, и отправлюсь туда же, чтобы своими глазами его -увидеть хотя бы после смерти.
— Дитя мое, что ты говоришь! — воскликнула госпожа Мальмберг.— Своими глазами! На небесах нет плотских глаз, там у всех духовные глаза.
— А в аду есть плотские глаза?
— Послушай, не выводи меня из терпения, лучше уйди по-хорошему,— рассердилась госпожа Мальмберг.
— Иду, иду, но если в аду есть плотские глаза, я обязательно в ад отправлюсь,— сказала Рамильда и ушла.
— Эта девочка в конце концов убьет и меня и себя, как при рождении убила свою мать,— пожаловалась госпожа Мальмберг Индреку.— И все-то ей знать надо! В этом отношении она вся в покойницу. Сестра моя точно такая же была: только и знала, что спрашивала. Да и вопросы у них почти одни и те же. Знаете, что она сегодня спросила? Можно ли умереть от любви, от одной только любви? Это буквально ее слова. А последним предсмертным вопросом ее матери был,— ведь она у меня на руках умерла, я старшая, она младшая,— так вот она у меня спросила: «Это что же, смерть от любви? Я от любви умираю? Веритли теперь муж, что я его люблю? А люди верят?» Видите ли, сестра моя была намного моложе своего мужа, и никто, даже сам господин Маурус, не верил, что Миральда его любит. На смертном одре я, правда, уверяла сестру, что теперь все верят в ее любовь, ведь что еще скажешь умирающей, да только кто их; разберет, людей-то. Иной раз кажется — они вообще
не знают, что такое любовь. Даже женщины не знают ,а о мужчинах и говорить нечего. Правда, они заботятся о своих женах и страшно их ревнуют, но что такое любовь, этого они не знают. Любовь — это совсем дру-1 гое. Любовь, она почти как ненависть. Я по своей сестре сужу, ведь она действительно любила мужа. Но стоило ему не выполнить какой-нибудь ее прихоти, как она страшно сердилась, буквально в ярость приходила, грозила проткнуть мужа раскаленным прутом, размолоть его в муку и вынести в мусорном ведре на помойку. Там, дескать, ему, старику, и место, раз он ее не любит. «Молодые-то, конечно, не любят, молодые ждут, чтобы их любили», говорила она.— Я потому и вышла за старика, чтобы он меня любил».— «Так он ведь тебя любит,— утешала я ее,— но не может же он исполнять все твои прихоти».— «Какая же это любовь, если не может,— отвечала мне сестра.— Настоящая любовь всемогуща. Настоящая любовь может лгать и красть, грабить и убивать, настоящая любовь может даже лаять по-собачьи». Так говорила она и принималась хохотать, она живо представляла себе, как это любовь вдруг залает по-собачьи — сама мохнатая и хвостик трясется. Вот какова была моя сестра со своей' любовью, и такова же ее дочь со своим небом и адом.
Прозвонил звонок, возвещая об окончании уроков, и весь дом загудел, как пчелиный улей. Одни спешили домой, другие в столовую, где их ждали дымящиеся миски и тарелки.