парня охватила какая-то неизъяснимая жалость. Он едва сдерживал готовые хлынуть слезы, да и то лишь потому, что стыдился окружающих — своих товарищей и Рамильды, которая в сопровождении тетки появилась на хорах. И когда в конце концов все встали и Индрек увидел, что и пастор, и господин Маурус вытирают слезы, он пожалел, что у него нет причин сделать то же самое. Когда он выходил из церкви, у него было такое чувство, будто он сам испортил прекраснейшее мгновенье своей жизни; поэтому он вернулся домой еще более печальным, чем был перед уходом.
Ему не давала покоя одна мысль, одно чувство. Все, что есть в мире прекрасного и великого, уже отошло в прошлое. Прекрасное и великое умерло. Великие и прекрасные времена прошли. Он слишком поздно приехал в город, как запоздал и с появлением на Варгамяэ. Снова и снова вставал перед ним вопрос: неужели теперь нет ничего великого и прекрасного? Была Койдула, был Крейцвальд, был Якобсон, был Кёлер, а теперь — конец? Был Гете, был Шиллер, был Пушкин, а теперь нет никого? Есть Толстой, но его читать нельзя или приходится читать тайком. Все, что велико и прекрасно, надо совершать тайно; только если оно уже умерло — можно не таиться. Взять хотя бы Кёлера: прежде Индрек ничего о нем не слышал, а как только он умер, о нем сразу же заговорили все, весь мир, так что теперь его уже не забудешь. Нет, теперь Индрек его имени уже не забудет! Как будто у иного человека только со смертью появляется живая душа! Все это было так удивительно, что Индрек согласен был бы даже сам стать таким живым мертвецом! Кажется, на все был бы согласен, на любую жизнь, лишь бы обрести со смертью эту настоящую живую душу. Такое дурацкое, бессмысленное желание зародилось у Индрека, когда он выходил из церкви, не выплакав там своих слез..
— Вы тоже плакали в церкви? — спросила у него на следующий день Рамильда, с которой он давно уже не виделся.
— Нет,— ответил Индрек.
— А папа плакал, и пастор тоже вытирал слезы,—заметила Рамильда.— Кёлер был их другом. Мне тоже очень хотелось заплакать, но не получалось. И знаете почему? Я несколько раз видела Кёлера, еще в детстве, а если ты кого-нибудь часто видишь, ты уже не можешь по нем плакать. Только почувствуешь, как слезы подступают, сразу же вспомнишь что-нибудь —и мысли свернут в сторону. Думая о Кёлере, я вспомнила его реденькую бородку — и слезы сразу высохли. Я подумала, зачем же мне о нем плакать, раз у него была такая реденькая бородка. Глупо, не правда ли? Потом мне, правда, удалось забыть о его бороде, я просто взяла себя в руки и забыла о ней, но тогда мне вспомнилось, как он однажды у нас заснул, всего каких-нибудь два года тому назад. Рот у него чуть приоткрылся, и на лице было какое-то удивительное безразличие. И как только я представила себе это, мне вспомнилось еще кое-что, этого я вам сейчас не скажу, не могу,— как только я это вспомнила, ;мне показалось вдруг, что Спаситель Кёлера похож на него самого и что если бы этот Спаситель заснул, хотя бы случайно, у него точно так же приоткрылся бы рот, как у самого Кёлера, и тогда ему не было бы никакого деладо людей, населяющих мир. Скажите, а вы могли бы плакать, если бы вам пришло в голову что-нибудь подобное?
— Конечно, не мог бы,— ответил Индрек.
— Вот и я не могла, я тут же подумала, как же я стану плакать о человеке, который написал Спасителя таким, что, кажется, усни он, и у него лицо станет совсем равнодушным, вовсе не таким, как на картине. Все это страшно глупо, ведь Спаситель никогда не засыпал с таким равнодушием на лице, заснули его апостолы в Гефсиманском саду, но думать ведь можно по-всякому, и так и этак. А вы ни о чем не думали в церкви вот так, двояко?
— Нет,— ответил Иидрек.
— А как же вы думали, если не двояко? Я совсем не умею думать в одном направлении. Как бы глубоко я ни задумывалась, где-нибудь мысль непременно делает поворот и возвращается на прежнее место, точно заблудившийся в лесу. Идет, идет и опять возвращается туда же.