— Господин Маурус, мы же с ним друзья, товарищи,— заметил Тигапуу.— Я платил на пароме, он в столовой, мы по очереди.
— Конечно, по очереди, это мы понимаем,— усмехнулся Оллино.
— Каждый всегда должен платить за себя сам,— устало продолжал директор.— И всегда надо просить разрешения, всегда просить разрешения. Если нет самого господина Мауруса, есть Негг Оллино или Коови, или, наконец, Копфшнейдер, этот латыш, попросите у него. Ведь может же эстонец попросить разрешения у латыша. Ну, а теперь идите.— Директор вяло махнул рукой.
Столь неожиданный конец произвел на Индрека более сильное впечатление, чем вся история. Он даже не был уверен, произошло ли вообще что-нибудь. Казалось, это было всего-навсего обманом зрения и слуха, чуть ли не наваждением.
Его вернул к действительности голос директора.
— Негг Тигапуу, Негг Тигапуу! Скажите Либле и остальным, если они не будут слушаться, то сейчас придет господин Маурус!
— Уж я как-нибудь сам с ними справлюсь,— заносчиво проворчал Тигапуу и добавил тихо, обращаясь к Индреку: — Ерунда! Ты еще не знаешь нашего старика. Ему непременно надо что-нибудь новенькое подбросить, тогда он ни за что до сути дела не доберется. А если в конце концов и доберется, то устанет, выдохнется и махнет на все рукой. Кстати, про свинину с кислой капустой ты мог бы и не рассказывать. То, что узнал об этом старик, неважно, но что узнал Оллино — уже гнусно. Видел, как он усмехнулся? В общем, все равно! Главное, я был прав, когда говорил тебе: не бойся. Я своих товарищей, своих друзей в беде не оставляю, как Юрка, например. Уж если беру на себя ответственность, то и отвечаю. :
А теперь поднимемся на минутку в «Сибирь», я тебе кое-что покажу. Здесь и слова нельзя сказать, всюду глаза и уши. Пойдем, пойдем, мы ненадолго.
Хоть и неохотно, Индрек все же позволил затащить себя в «Сибирь». Там Тигапуу взял его за руку, усадил и положил ему на колени какой-то мягкий предмет.
— Потрогай, угадаешь, что это такое? — спросил он.— Не правда ли, мягкая? А вот это потрогай, чувствуешь? Точно шелк! И тяжесть какая. Значит, мягкая и тяжелая. Больше трех фунтов. Чистое щипаное перо, чистый пух, подарок моего богатого дядюшки. Не меньше двух рублей стоит. И одеяло полтора, дешевле и на еврейском рынке не купишь. Если бы я вздумал их продать, любой татарин дал бы мне три с полтиной. А уж три-то обязательно. Но я не собираюсь продавать их за эту цену. Ведь что сказал бы дядюшка, узнай, что я продал его ценный подарок какому-то еврею или татарину. Другое дело — ломбард. В ломбард можно и по дешевке заложить, из ломбарда можно выкупить. В этом смысле в городе порядок: нужна тебе вещь — купил, не нужна больше — отнес в ломбард и получил взамен деньги. Ведь просто, а? И деньги не те, что на еврейском рынке, ведь там, имей в виду, совсем ничего не платят. Еврею просто нечем платить, вот он какой, еврей с еврейского рынка. А в ломбарде есть чем платить, и ломбард платит. Да и почему бы ему не платить за такие вещи, как эти, например. Эту подушку дядя заказал для себя, вернее, для своей невесты, когда жениться задумал. Потому-то она такая мягкая и легкая. Легкая, конечно, для таких размеров, и в то же время очень тяжелая.