— У вас ничего не было, но теперь вы кое-что получаете — ведь русский язык и культура это все-таки кое-что! А ваш язык —это же не язык! Слушаю вас и, хотите верьте, хотите нет,— точно в еврейской синагоге. Несколько десятков лет назад я бывал там; молодая девушка, прекраснейшая из женщин, водила меня туда. Теперь нет уже таких девушек, нигде нет. А тогда были, и я пошел с ней в синагогу, иначе зачем же мне было туда ходить. Она стояла наверху, я внизу. И когда она смотрела на меня сверху, я все повторял ее имя: Леа, Леа...
— Господин Войтинский, вы холостяк? — спросил фон Эльбе, немец из Риги, у которого были маленькие белые ручки и такие длинные пальцы, что его прозвали «Долгопалым». Это было оскорбительно как для самого Эльбе, так и для училища господина Мауруса — если здесь и давали приют разного рода шалопаям, то, уж во всяком случае, не ворам.
— Это почему же? — воскликнул Войтинский, словно обидевшись.— Кто вам сказал, что я холостяк?
—А зачем же вы отправились с этой еврейкой в синагогу? — спросил фон Эльбе.
— В том-то и дело, в том-то и дело,—заговорил Войтинский и пожевал губами, словно во рту у него был неприятный вкус.— С Леа все и началось, именно с нее. После этого жена меня и бросила. Вы знаете, кто я такой? Пан, па-ан! — Он повторил это слово нараспев, сделав на «н» резкий акцент.— Пан! Панна! Как это звучит! Но вам этого не понять, ведь у вас нет культуры!
— И у меня нет? —спросил фон Эльбе, кладя на стол перед стариком свою маленькую белую руку, словно она была доказательством его культуры.
— Вы немец, не так ли? — спросил Войтинский.— О-о, у вас есть! Я бывал в Вене. Штраус, Оффенбах! Когда он, я о Штраусе говорю, выходил со скрипкой в руках, вот так, смотрите...
Господин Войтинский встал со стула, поднял костлявые, желтые руки и начал перебирать дрожащими ногами, стараясь показать, как Штраус выходил на эстраду и как играл. Надтреснутым голоском Войтинский стал напевать какой-то вальс. Ученики, окружив его полукольцом, смотрели, слушали и смеялись.
— Вы смеетесь,—сказал Войтинский и сел.— Но если бы вы слышали его самого, вы бы не смеялись. Вы бы только танцевали, потому что танцевали все. Я, конечно, кажусь вам смешным, ведь человек, который любит, легко становится смешным. Понимаете, милые дети? Вы мне в самом деле милы, хотя у меня самого нет детей. Но это не моя вина, жена не хотела, она была молода и любила танцевать, А какие уж тут танцы, когда ждешь ребенка. Итак, милые дети, запомните, что я вам скажу: любите кого хотите, но не любите евреек, потому что у евреек густая кровь. Ведь если бы в Леа не текла кровь Иеговы, разве я был бы здесь? Ах, я так ясно помню наше последнее лето на Кавказе. Знаете, что такое Кавказ? Горы, горы до небес, а под небесами вечный снег, вот что та- '' кое Кавказ. Эльбрус, Казбек! И тут же, где-нибудь в долине, где-нибудь на горном склоне или на берегу реки, человек — эта крошечная букашка. Река пенится, бурлит, грохочет! Мы с женой проводили там лето, в тот последний раз. На берегу озера, совершенно одни, муж и жена. И она, понимаете, разделась догола, жена, значит. Разделась и решила выкупаться. Солнце пекло, но вода была холодная-прехолодная, точно лед или снег, что под небесами. Жена любила холод, когда пекло солнце. А я не любил, я сидел и смотрел. «Освежает»,— сказала жена. «Охлаждает»,—добавила она. Сунула одну ногу, сунула только большой палец и вскрикнула. Сунула другой палец и снова вскрикнула.