Вам, дети, приходилось когда-нибудь слышать, как вскрикивает молодая женщина, когда печет солнце? А вдали высятся горы, горы! Где-то в ответ ей крикнула птица. «Слышишь, даже птица подает голос, один ты молчишь!» — сказала мне жена, словно упрекая меня в чем-то. Между тем, ей не в чем было меня упрекать, ведь я только сидел и думал, но за это жена меня и упрекнула, ведь при женщине, когда она нагая, мужчина не смеет думать, этого женщина никогда ему не простит. Нет! Моя жена тоже не простила, с той минуты она начала наряжаться, все наряжалась, пока не ушла от меня навсегда. Когда я в последний раз видел ее, она спросила меня: «Теперь ты счастлив? Ведь теперь ты можешь думать и сопеть?» Но тогда я еще не сопел, это пришло позже. Конечно, я мог бы вернуть ее через полицию, суд, но возвращать женщину через полицию—это то же самое, что ловить лису капканом: ногу отгрызет, "а уйдет, собственную ногу, ей-ей. Вот что такое женщина, дорогие дети.
— А Леа? Куда же она девалась? — поинтересовался фон Эльбе.
— Какая Леа? — в 'недоумении спросил Войтинский.
— Вы же только что о ней говорили.
— Хи-хи-хи! — засмеялся Войтинский и закашлялся.— Да вы совсем еще зеленый! Леа-то и была моей женой. Или вы думаете, у меня другая была? У меня, у сорокалетнего, в то время как жене было всего двадцать? Да, вы совсем еще дети, что вы понимаете в женщинах, в любви! Женщина, видите ли,— Войтинский пожевал своим беззубым ртом так, что затрепетали редкие седые волоски на его подбородке,— любовь, знаете ли, это вы поймете только тогда, когда ее уже не будет. Только тогда! До тех пор человек ее не понимает. А когда ее уже нет, тогда — да, тогда понимает. Но одно скажу я вам, дети, верьте в кого верите, да-да, верьте — все равно в кого...
Войтинский умолк и пожевал губами, словно во рту опять появился приторный вкус.
— Нет, лучше я вам ничего не скажу, что я могу вам сказать?
— Говорите, господин Войтинский, рассказывайте!— приставали ученики.
— Нет, нет, нельзя, чтобы дети раньше времени умнели,— заартачился Войтинский.— Ум еще никому счастья не приносил. Я был умен, я был лучшим математиком, одну золотую медаль получил в гимназии, другую в университете, мне предлагали профессуру, собирались командировать за границу. Похвальные грамоты, медали, ленты-—от графов, от князей, от великих князей. С одним из них я ездил в Берлин, Париж, Вену. Ну, а теперь? Где я теперь? Куда заехал? В страну, где нет ни языка, ни культуры! Как в еврейской синагоге...
Такова была биография господина Войтинского, так он излагал ее, когда бывал «в настроении».
Все это Индреку приходилось видеть и слышать бесчисленное множество раз, поскольку обстоятельства изменились и он переселился из «Сибири» вниз, в большую комнату, сделавшись соседом господина