Но первая улыбка, с какой девушка встретила его два года назад на пороге гостиницы, забылась и как бы померкла. А если Индрек и вспоминал ее, то уже с полным безразличием, и ему казалось, будто мир от этого немного обеднел. Одной светлой радостью стало в мире меньше.
Во власти этих мыслей и чувств Индрек находился днем и ночью. По ночам он метался и бредил, днем искал уединения. Как ни странно, но особенно остро он ощущал свое одиночество в старом сарае, где уснул на соломе, пережив горечь утраты своей первой сердечной радости. И он стал пробираться сюда как бы для того, чтобы, сидя на вязанке соломы, предаваться воспоминаниям о детстве.
Солома лежала здесь уже много лет. Еще с той поры, когда работа в училище господина Мауруса шла полным ходом, как любили выражаться Тигапуу и Оллино, вспоминая минувшие дни. Тогда солому купили на тюфяки для учеников,— господин Маурус не любил матрасов, их трудно было чистить, если что-нибудь случалось. Но ведь с постелью всегда что-нибудь случается, поэтому надо, чтобы ее легко было чистить. Солому можно было менять каждые полгода, а мешки — стирать и кипятить, и господин Маурус предпочитал солому. Иной раз случается, что Тигапуу или Оллино, увлекшись, начнут рассказывать о праздниках в лесу, у реки, на льду или вспоминать о концертах и вечеринках с танцами,— это бывает, когда их спросят, почему стены между классами построены таким образом, что их можно подтянуть к потолку или даже разобрать, превратив все помещения в один зал. Так вот, когда их спросят об этом или о вязанках соломы, на которых теперь любит сидеть Индрек, они начинают рассказывать о прошедших временах, и глаза у них при этом так удивительно блестят, словно они вспоминают о великой радости и счастье.
— Эти времена никогда уже не вернутся,— постоянно твердят они,— нет уже таких ребят, таких учителей1.
— А главное, сам старик уже не тот, сам старик — вот что главное,—говорит господин Оллино, шагая взад-вперед по комнате; голова у него опущена, в зубах потухшая папироса, руки засунуты в карманы.
Индрек много раз слышал эти разговоры и невольно удивлялся, почему это так, почему везде, где бы он ни очутился, лучшие времена оказываются уже позади. Положим, сюда он приехал поздно, уже почти взрослым человеком, не удивительно, что лучшие времена здесь уже миновали, лишь несколько вязанок соломы осталось с той поры. Но Варгамяэ? Разве он не родился там вовремя, как и все другие? А между тем и там лучшие времена уже успели пройти. Не было уже таких крупных змей, не было в приречных зарослях такого множества утиных гнезд, а в реке — столько рыбы и раков; не было на Ёессааре таких тонких и гибких берез. Ничего такого уже не было, «словно мир год от году делался все беднее. Да и сам Индрек, точно нищий, сидел в сарае на вязанке соломы, и к нему приходила рыжая с белым кошка, чтобы поохотиться на мышей, шуршавших в соломе. Счастливая, думал о кошке Индрек, она родилась не на Варгамяэ. Там бы ее еще слепым котенком утопили, привязав на шею камень,— ведь, по мнению старого Андреса, пестрая кошка не поймает ни мыши, ни воробья, она подстережет лишь миску с мясом да крынку с молоком.
Однажды, когда Индрек опять шел к сараю, до него донесся оттуда чей-то голос. Слов разобрать он не мог, но тон был ласковый. Индрек тихонько подкрался и увидел, что на соломе сидит девочка лет ше-сти-семи или даже восьми и, держа на руках пеструю кошку, учит ее, как себя вести. Едва девочка заметила Индрека, она тотчас же выпустила кошку и бросилась в угол сарая, примыкавшего к соседнему забору,— но не на ногах, а как-то ползком. Индрек с удивлением смотрел ей вслед. Стоя посреди сарая, он почувствовал вдруг, что кто-то дотронулся до его ноги, и, опустив глаза, увидел пеструю кошку — она терлась о его штанину, запрокинув голову и подняв хвост трубой.