венными словами, он встал, приподнялся на цыпочки и наконец в полном экстазе раскинул руки и навалился грудью на кафедру, словно собирался взлететь и реять, как дух Пушкина, над головами учеников.
Одесную — то есть по правую руку.
А у самого лицо было обрюзгшее, глаза воспаленные.
В это мгновенье из-за потолочной балки до уровня глаз господина Слопашева спустилось что-то крошечное и жалкое: оно подрыгало своими конечностями и исчезло так же неожиданно, как и появилось. Левая рука Слопашева, вытянутая в сторону класса, словно окаменела, правой же он как-то неопределенно замахал, затем провел ею по глазам, словно хотел что-то схватить. Потом поднял к глазам и левую руку, протер их, заморгал и спросил испуганно:
— Вы что-нибудь видели?
— Нет,— хором ответили ученики, громче всех своим тонким голосом кричал с задней парты Либле.
— Мне что-то померещилось,— проговорил учитель.
— Это дух Пушкина,— сказал кто-то.
— Не оскорбляйте своими дурацкими шутками память благороднейшего человека,— заметил Слопа-шев и продолжал прерванную речь. Прошло немного времени, и он вновь прослезился, расчувствовавшись от собственных слов. Но тут жалкая фигурка опять спустилась с потолка и задрыгала белыми ручками и ножками перед слезящимися глазами Слопашева; тот принялся протирать глаза обеими руками сразу.
— Опять начинается,— пробормотал он.
— Что начинается? — спросили ученики.
— Вам этого не понять, дети, вы до этого еще не доросли,— печально проговорил Слопашев и продолжал свою речь.
— Все поймем, если объясните,— ответили ученики.
— Нет, нет, дети,— возразил Слопашев,— сперва Пушкин, а затем уже это.
Но прежний экстаз и воодушевление к нему уже не возвращались. Он только раза два дал петуха, что всегда с ним случалось в минуты подлинного воодушевления. Дух, притаившийся за потолочной балкой, усмотрел в этом коленце проявление истинного воодушевления и, осмелев, снова опустился и заплясал перед глазами Слопашева.