В следующий же миг господин Слопашев поймал его; оборвав на полуслове свою речь, он зарычал, как лев: «А...а! О-ооо! Что это такое?» — и, прежде чем кто-либо успел вымолвить хоть слово, маленький картонный дух, чьи конечности приводились в движение посредством ниточек, управляемых Либле, был разорван в клочки и брошен в лицо ученикам. Лишь ухмыляющаяся рожа продолжала еще болтаться на ниточке. Слопашев торжествующе .воскликнул:
— Знаю! Это ты, Пийлу! Ты держишь руки под партой!
С этими словами он тяжело соскочил с кафедры, намереваясь поймать Пийлу с поличным. Это и был тот миг, когда воодушевление проявилось в полную силу. Дело в том, что пол перед партами и в проходах между ними был усеян пистонами. Они были рассыпаны и под партами,— как в этом, так и в других классах,— чтобы в условленный момент ученики могли достать их ногами. Когда Слопашев, преисполненный священного гнева, соскочил с кафедры, чтобы схватить мнимого преступника, раздались оглушительный треск и пальба. Следуя примеру учителя, треск и пальбу у себя под партами подняли ученики, сперва в этом классе, а затем и в соседних, пока треском и пальбой не огласился весь дом, все его три этажа. Только в двух классах на самом верху не было ни пальбы, ни треска, так высоко они помещались. К этому шуму прибавились крики и свист парней, казалось, все вдруг сошли с ума — все перворазрядное училище господина Мауруса. Собственно, кричали, только когда учитель отворачивался, вообще же сидели смирно; а когда учитель начинал переставлять ноги, стреляли пистонами у себя под партами. Но так как учитель то смотрел на учеников, то отворачивался, класс либо безмолвствовал, либо оглашался адским шумом. Со стороны могло показаться, что господин Маурус купил какой-то диковинный инструмент и испытывает сейчас его мехи, в связи с чем учебное заведение превратилось в нечто, похожее на зверинец.
Пальба, сопровождаемая то криками, то молчанием, долго не прекращалась. Учителя, не подготовленные к этому, потеряли голову и убежали. Все требовали господина Мауруса, а его не было дома. Одного Оллино на всех не хватало, он не-мог справиться даже со своим классом. Пока растерявшиеся учителя обсуждали положение, внизу, в большой комнате, в классе Слопашева дело приняло новый оборот: там опять воцарилась тишина, тогда как в других классах еще продолжались пальба и крики.
Слопашев старался поймать Пийлу, грозя так его стукнуть, что и мокрого места не останется, но, когда парень, увертываясь, залез под парту, учитель, повозившись немного, признал свое поражение; медленно взгромоздившись на кафедру, он сел, закрыл лицо руками и больше уже не обращал внимания ни на пальбу, ни на крики. Когда в конце концов он отнял руки от лица, чтобы взглянуть на притихший класс, все, даже Либле, успевший уже вылезти из-под парты, увидели, что господин Слопашев плачет: лицо у него было мокрое, из глаз лились слезы, словно он все еще говорил о Пушкине, величайшем поэте мира. Этого никто не ожидал, все были потрясены. Слезы Слопашева были для учеников как бы откровением. Сколько бы теперь в других классах ни палили и ни кричали, в классе Слопашева никто больше и не пикнул. Среди всеобщего молчания Слопашев спросил совсем тихо:
— Дети, зачем вы так со мной поступили?Никто ему не ответил.
— Разве я плохо к вам относился? — снова спросил Слопашев.— Паас, вы уже взрослый, скажите, плохо я к вам относился?
— Нет,— ответил Индрек.
— Тогда зачем же вы со мной так поступили?
—