Кроме того, дает уроки, выступает в обществах с научными докладами, посещает какие-то собрания, занимается какими-то делами, которые, пожалуй, его вовсе и не касаются. Конечно, бесплатно, как бесплатно помогает Иидреку и некоторым другим. Занимается этими делами потому, что однажды оказался втянутым в их водоворот, вот они его и тащат, а он не в силах противиться. Порой Коови на чем свет стоит клянет все эти ничтожные дела, мешающие ему заниматься чем-то более существенным и нужным, однако продолжает толочь воду в ступе, словно дал зарок, от которого нет надежды избавиться. Вертится с утра до позднего вечера, а заработка едва хватает на кров, плохонькую одежонку, да еще на то, чтобы изредка покупать книги, которые он любит, пожалуй, больше всего на свете. Чаще всего Коови можно видеть в обществе учителя Тимуска, с ним они сидят рядом за столом, поглощая ту же бурду, что и ученики. Тимуск тоже учится в университете и такой же вертопрах, как и Коови, но он занимается пустяками более тайно, так сказать, подпольно. Дело в том, что у Тимуска нрав очень тихий, и поэтому он во что бы то ни стало хочет заставить бунтовать других. Бунтовать при любых условиях и по любому поводу. Тимуск считает, что нет такой области жизни, где нельзя бунтовать или не следует бунтовать. Когда Индрек, по совету Коови, обратился к Тимуску за помощью в немецком языке — для этого ему пришлось взбираться по темной лестнице чуть не под самую крышу,— он и в его комнате обнаружил такую же простоту и бедность, что и у Коови. Только в комнате Тимуска было два стола, один побольше, другой поменьше. Первый был завален засушенными растениями. Тимуск интересовался их эстонскими названиями и поэтому расспрашивал об этом каждого приходившего к нему. Иидреку он тоже показал несколько растений, спросив:
— Знакомо вам? А это? А это? А как оно у вас называется? Может, слыхали?
В большинстве случаев Тимуску приходилось самому отвечать на свои вопросы и добавлять к эстонским русские, немецкие и латинские названия растений; казалось, он повторяет их, чтобы лучше запомнить.
— В науке название — это главное,— объяснял Тимуск.— Сперва было слово, оно — мысль науки. Жаль только, что наш язык пока еще живой, ведь живой язык никогда не бывает так точен, как мертвый. Вообще, знаете ли, точно лишь то, что мертво. Вы ведь помните легенду о смерти и грехопадении? Мол, не будь грехопадения, не было бы ни смерти, ни мертвых. Просто и ясно, не правда ли? Но что сталось бы с наукой, если бы не было мертвых? Посудите сами, для чего мы стали бы учиться, будь мы бессмертны? Разве боги или ангелы когда-нибудь учились? Нет, только человек учится, потому что он боится смерти. А вы слыхали, как обстоит дело с богом и его существованием? Изучите немецкий язык, и я дам вам почитать одну книгу. Она, правда, запрещена, но вам я ее все-таки дам. А пока возьмите вот эту.— И он протянул Индреку какую-то эстонскую книгу.— Не захотите всю прочитать, прочтите хотя бы вот это:«Прошлое нашей планеты» *. Здесь вы тоже найдете кое-что о сотворении мира, о смерти и грехопадении, если только умеете, как говорится, читать между строк. Надо научиться читать между строк, для нас именно там сокрыто главное, не то что в просвещенном мире, где обо всем можно писать в строку.
И Тимуск начал учить Индрека высокому искусству чтения между строк, перескакивая при этом от земли к луне, от солнца к звездам, к вечному блаженству, бессмертию, искуплению, к науке, свободе и революции. За разговорами немецкий язык был вовсе забыт, так как, по мнению Тимуска, в сравнении с разными космическими проблемами, это сущий пустяк.
Когда Индрек вышел наконец от Тимуска, у него в полном смысле слова голова шла кругом, такую уйму всего он узнал сразу о великих и важных вещах. Никогда он не чувствовал себя таким глупым, как сегодня. Его поразило, что человек, рассуждающий о столь высоких материях, сам живет в маленькой, убогой комнатке. И разве можно так одеваться? Индрек уже давно заметил, что на студенческой шинели Тимуска обтрепались и подкладка, и верх, но только сегодня это обстоятельство заставило его задуматься. Ботинки Тимуска прохудились и были залатаны, а рядом с латкой зияла новая дыра.