Предупреждение оказалось своевременным — в нескольких местах действительно выступила кровь, особенно там, где выпирали острые кости,— казалось, они протыкали кожу, если чуть сильнее нажать.
— Юрка, негодяй, всегда так сильно трет меня, что я весь в крови,-— продолжал Иван Васильевич.— Вот так, так хорошо, в самый раз. А тут чуть посильнее, так-так. Это не беда, если кое-где кожа лопнет и кровь покажется. Что мне с кровью делать-то, чего ради ее беречь? Ради чего мне жить? Кому я нужен? Кто меня ждет? Кто спросит обо мне? Скорее про какую-нибудь собаку спросят, чем про меня. Разве я еще человек? Вернее: верите ли вы, что я был когда-то человеком? Верите ли, что я учил князей, и великих князей, что у меня были золотые медали? Что я был принят в обществе, ходил на балы, что изящные дамы брали меня под руку; я с ними танцевал, обнимал их за талию, носился с ними в мазурке, был лучшим мазуристом во всем Петербурге, понимаете — во всем Питере! — в состоянии вы этому поверить? Вы, конечно, мне не ответите, потому что вы честный человек, не можете говорить неправду, а правду сказать не хотите,— ведь правда оскорбительна. Да, правда оскорбительна, правда не нужна человеку. Так обстоят дела с человеком и правдой. Человеку не нужно говорить правду, его надо любить. А мне уже можно говорить правду, мне можно, потому что я уже не человек. Прошлым летом я как-то отправился за город, к реке, и там разделся донага. И поверите ли, когда я увидел на траве, на прекрасной, мягкой, сочной зеленой траве свою тень, я не сообразил, что это моя тень. Я оглянулся, чтобы посмотреть, у кого это такая тень. И, убедившись, что никого нет, я вдруг понял, что я уже не человек, потому что тень у меня не человеческая. Вот как обстоят дела со мной. Так что можете говорить мне правду прямо в лицо, этим вы меня ничуть не обидите, правда меня только позабавит. Много ли во мне осталось такого, что можно оскорбить? Одни кости. А разве кости можно оскорбить? Они ведь у всех одинаковые. Оскорбить можно лишь то, что на костях и что отбрасывает настоящую человеческую тень. Когда у меня еще была человеческая тень, я очень легко обижался, ведь я был поляк. Теперь никто не может оскорбить во мне поляка. А раньше мог, и я даже дважды дрался на дуэли. На пистолетах. В первый раз просто дурака валял, а в другой раз — всерьез. Видите, на правом плече у меня шрам сзади и спереди, это след от пули. Не видите?
Ну тогда вернее верного, что я больше не человек,— даже след от пули исчез. Даже места того нет, где когда-то пуля прошла.
В другой раз Индрек купил Ивану Васильевичу две бутылки пива,— тот уж очень его упрашивал. Старик еще дома заговорил о пиве и, чтобы хватило денег, они не поехали на извозчике, как обычно, а, несмотря на снег и метель, пошли пешком.
Две бутылки вдвойне потрудились над слабым организмом Войтинского. Язык у него совсем развязался, старик не только болтал, но даже порывался петь. Но чем сильнее заплетался язык, тем выше заносилось воображение.
— Когда человек молод, понимаете, молод,— рассуждал Войтинский, жуя губами,— для него главное женщина, желание, страсть, грех, безумие. Это когда человек молод, понимаете? А я уже ничто, я ни стар, ни молод, понимаете — я ничто! Даже скотина бывает старой или молодой, а я нет, потому что я стою уже по ту сторону времени, вне времени, понимаете? Я словно звезда в небе, звезда, понимаете? Разглядывай меня хоть в телескоп, хоть в микроскоп. Ищи, не обнаружишь ли чего-нибудь человеческого. Но нет, ни в микроскоп, ни в телескоп не. обнаружишь.
От удовольствия он даже причмокнул и сипло засмеялся, словно ему пришла в голову какая-то каверзная мысль.
— Вы помните Соломона? — продолжал он. — В старости он искал тепла у молодой женщины, понимаете, тепла, и больше ничего. А как вы думаете, собака теплая, а? Но почему же царь Израильский не брал на руки собаку, когда ему было холодно, молодую собаку, а? Почему? Отвечайте. Мудрый Соломон был глуп, вот почему. Разве женщина — печь или полок, чтобы у нее тепла искать? Даже водка лучше греет старика, чем молодая женщина. Водка даже тогда греет, когда ты уже ничто.