парнокопытные четвероногие? Кто же станет за деньги превращать скотину в человека? Даже немецкий профессор не станет, хотя немец за деньги готов на все. А я тем более не стану, потому что я социалист и общаюсь только с себе подобными. Если бы вместо вас здесь сидели женщины или носороги, даже тогда я поступил бы так, словно они мои товарищи. Я им говорю чистейшим русским языком: в пять часов, дверь будет открыта, подождите, а они уже струсили — ну, теперь разденет, оберет до нитки, попались в лапы живодеру! Где же тут разговор о деньгах, вы, бациллы скудоумия? Разве здесь смердит грабежом, змеи вы очковые? Так что впредь меня не оскорблять, я представитель высокого человечества в сферической музыке. В пять часов, и прямо входите. Стучать не надо. Лампа на столе, спички возьмите с собой. Если керосина не будет, бутылка за дверью. Будьте как дома.
И с этими словами господин Молотов ушел со своего первого урока, и весь класс дружно крикнул ему вдогонку: «Серый Хряк»! Это прозвище казалось особенно метким потому, что у Молотова были черные, как смоль, вьющиеся волосы и такие же черные брови и усы. Однако вечером все решили пойти к Серому Хряку — все, за исключением немца Унтера, сына московского фабриканта, который считал, что частные уроки можно брать и за деньги, к тому же без той ругани, которой осыпал учеников господин Молотов.
зать вершина в звукоряде человечества, я говорю этов математическом смысле и — так поступаю! Что жев таком случае ожидать от простых смертных, писарей и буржуев, если так низко поступает вершиназвукоряда человечества! Намотайте себе это на уси запомните, в жизни пригодится. Человек останется мерзавцем, хоть в рай его пусти. Он уже и в раю был мерзавцем. Ведь я... знаете, где я был? Я шатался по городу и по Тооме и все силился припомнить что-то, так как знал — мне надо что-то припомнить. До семи часов шатался, а там махнул рукой — сколько же можно припоминать, если ничего не припоминается. В конце концов начинаешь думать, что и припоминать-то нечего. Если бы вы только керосин в лампу налили, я бы понял, что это вы приходили на урок, но, поскольку и печь была протоплена, я растерялся, не зная, что и думать. Что вы окажетесь такими свиньями и мою печь протопите, такого не найдешь ни в какой формуле, ни в какой теореме. Но приходите сегодня, сегодня я непременно дома буду.
Затем он повернулся к немцу Унтеру и сказал:
— А вы, поросенок этакий, ходили жаловаться директору, будто я вас ругал? Я вас, козявку, ругал? А знаете ли вы, чурбан, как по-русски ругаются? Вы, оболтус этакий, слышали когда-нибудь, как русский ругается? Когда русский кого-нибудь ругает, у того выпадают волосы и на всем теле исчезает волосяной покров, словно человек еще не родился. Так ругается русский, если он социалист. А у вас, гнилая толкушка, еще, слава богу, все волосы целы,— доказательство того, что я и не думал вас ругать, ягненок вы недоношенный. Два-три дружеских грамматических термина, вот и все. Это даже господин Маурус уразумел своим идиотским умом. Но, как вам угодно, господин Обер, а с оболтусами мы можем говорить только по-оболтусовски. Мне все равно.
Когда вечером ребята снова явились к Молотову, он сидел с каким-то бородачом и горячо спорил. На столе стояла недопитая бутылка водки, две рюмки, на бумаге лежали остатки закуски.
— А-а! — воскликнул ^Молотов при виде учеников.— Мое новое стадо баранов, из которого должно получиться полноправное и возвышенное поколение.— И, обращаясь к гостю, добавил: — Итак, до следующего раза, теперь мне некогда.
Он подал гостю руку и выпроводил его за дверь. Затем отодвинул бутылку и рюмки вместе с закуской на край стола, к окну, и сказал:
— Садитесь кто где может. А то стойте и сидитепо очереди, стульев все равно не хватит. Можете и накровать сесть, смело можете, блох у меня нет, в холоде они не плодятся, аристократы, дьяволы. Где теплои мягко, там заводятся, а здесь и не тепло, и не мягко. Придвиньте кровать поближе к столу.