Глава XXXVII   На этом письмо заканчивалось. Индрек несколько раз переворачивал последний лист, переворачивал каждый лист и все читал и читал в холодном классе, куда он забрался, чтобы быть одному, но так и не нашел обещанной подписи. Что могло с ней так внезапно случиться, спрашивал он себя, словно действительно стоял перед загадкой. Но тут не было никакой загадки, случилась самая простая вещь на свете. Рамильда умерла, не успев подписать письма. Рамильда думала, что со смертью можно вести себя так же, как с доктором Ротбаумом, этим Христом лечебницы, но со смертью нельзя было так себя вести. Доктора Ротбау-ма можно было водить за нос, а смерть провела за нос ее, обещала повременить до завтра или даже до послезавтра, а пришла сегодня, пришла тогда, когда ее меньше всего ждали, когда не ждали ни ее, ни доктора Ротбаума.

Индрек встал и потянулся к ветке. Не достать. А если подпрыгнуть? Он подпрыгнул, но даже пальцами не коснулся ветки. Тогда он вспомнил про корень сосны, встал на него и затем подпрыгнул. Теперь пальцы коснулись ветки, но ухватиться за нее не смогли. Индрек снова подпрыгнул, он подпрыгивал несколько раз, напрягая все силы, словно для него было крайне важно — сможет он ухватиться за ветку или нет. В конце концов это ему удалось, и теперь он висел

404

между небом и землей с одной перевязанной штаниной. И пока он так висел, ему вдруг пришла в голову                                                     

странная мысль. Он и сам понимал, что мысль эта немного странная. Вот какая это была мысль: а что, если бы он решил повиснуть на этой ветке — только для пробы, только на один миг. Нашлось бы у него, из чего сделать петлю? Не всерьез, а просто так, чтобы посмотреть, может человек совершить такое, если ему вздумается.

И, все еще продолжая висеть, он вспомнил, что у него нет ничего, с чем можно попробовать, у него нет ремня, нет даже настоящих подтяжек, есть только какая-то шерстяная тесемка, этакая пестрая, очевидно, подвязка,— переброшенная через плечо, она заменяет ему подтяжки. Но она не выдержит ни его, ни кого бы то ни было. К тому же она настолько коротка, что если привязать один конец к этой толстой ветке, с другим уже нечего делать. Разве что собака смогла бы ухватиться за него зубами и повиснуть. Да, собака могла бы. Индрек вспомнил вдруг, как одна их собака, которой набросили на шею веревку, ухватилась за нее зубами и долго висела так, прежде чем петля затянулась. Индрек ясно видит эту собаку с петлей на шее, изо всех сил вцепившуюся зубами в веревку.

Он выпустил ветку из рук и упал в глубокий снег — какой же смысл висеть, если у тебя нет ничего, с чем можно было бы хоть попробовать. Он долго простоял на том месте, куда спрыгнул. И вспомнил, что вторую штанину он не перевязал, поэтому снег опять набился в башмак. Индрек сел на корень сосны, стащил башмак и вытряхнул из него снег. Потом стал думать, чем перевязать вторую штанину. Порылся в карманах, но ничего не нашел. Распахнул пальто, расстегнул пиджак и оглядел обе подкладки, но они были целы, оторвать было неоткуда. Тут его осенило: он развязал платок, которым была перевязана штанина, v. разорвал его пополам. «Это за то, что ты прошлой веской не дал Рамильде пожать мне руку,— пробормотал оз.— Ты был грязный и стоял между нами, и теперь т тебя разрываю, как некогда разорвалась надвое завеса перед святая святых. Помнишь когда?

Когда Христос умер на кресте, запомни. А теперь твои черед, потому что опять кто-то умер. Ты понимаешь, грязный, рваный платок, что кто-то опять умер! Две тысячи лет назад умер Христос, а теперь смерть опять пришла на землю. И каждый раз что-нибудь рвется, когда приходит смерть».

Он перевязал обе штанины и встал. «Так, теперь можно идти дальше»,— сказал он себе. И направился прямо в лес, хотя пасмурный зимний день все больше предвещал снегопад и уже сгущались сумерки. Индрек шел все быстрее и быстрее, словно спешил куда-то или боялся опоздать. Но на самом деле это было лишь потому, что он все еще чувствовал холод, почти озноб. Потом Индрек заметил, что у него расстегнуты и пальто и пиджак. «Как же я мог забыть об этом?» — подумал он. Но когда принялся застегивать их, почувствовал, что руки у него закоченели, совсем закоченели.