Глава XXXVII   На этом письмо заканчивалось. Индрек несколько раз переворачивал последний лист, переворачивал каждый лист и все читал и читал в холодном классе, куда он забрался, чтобы быть одному, но так и не нашел обещанной подписи. Что могло с ней так внезапно случиться, спрашивал он себя, словно действительно стоял перед загадкой. Но тут не было никакой загадки, случилась самая простая вещь на свете. Рамильда умерла, не успев подписать письма. Рамильда думала, что со смертью можно вести себя так же, как с доктором Ротбаумом, этим Христом лечебницы, но со смертью нельзя было так себя вести. Доктора Ротбау-ма можно было водить за нос, а смерть провела за нос ее, обещала повременить до завтра или даже до послезавтра, а пришла сегодня, пришла тогда, когда ее меньше всего ждали, когда не ждали ни ее, ни доктора Ротбаума.

«Где мои варежки?» — спросил он себя и стал шарить по карманам. Он долго стоял и шарил по карманам брюк и даже в жилете, словно там могли оказаться варежки. Индрек попытался вспомнить, были ли у него на руках варежки, когда он в сильный ветер шел через поле, но так и не вспомнил. Снова принялся застегивать пальто,— шел быстрым шагом и застегивал, потому что останавливаться было некогда. Шел, подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы. Лес становился все гуще и темнее, валежник путался под ногами, ветки били по лицу и срывали шапку, но Индрек все шел и шел. Как долго это продолжалось, он и сам не знал, но вдруг заметил огонек. Самый обыкновенный красноватый огонек, какой светится обычно в зимний вечер в окошке крестьянского дома.

— Хутор,— пробормотал Индрек,— ведь у нас за лесом всегда хутор, а за хутором лес. В других местах этого нет. В Германии за лесом сидит сверхчеловек, а за спиной сверхчеловека лес, в котором едят завры, шестьдесят в длину, тридцать в вышину; пожирают все, даже сверхчеловека. Так в Германии...

Индрек остановился под густой елью и стал смотреть на огонек. Потом сел на снег, прислонившись к стволу ели лицом к огоньку. Слева от огонька небо было освещено ярким заревом, словно там переливалось северное сияние или где-то далеко-далеко полыхал сильный пожар. «Что бы это могло быть?» — подумал Индрек. Но ему лень было доискиваться ответа, все его тело охватила странная слабость. Он чуть было не заснул, он непременно заснул бы, если бы в голове вдруг не мелькнула мысль: «Так это же город отбрасывает такое зарево. Города по вечерам озаряют небо, точно далекие пожары».

Индрек открыл глаза и встал. По спине пробежал озноб. Он опять зашагал, но не прямо на городское зарево, а мимо него. Валил уже довольно густой снег, теперь он не так колол лицо. Индрек шел через открытое поле, продуваемое ветром. Время от времени он бросал взгляд на яркое зарево, словно опасался, что оно исчезнет или окажется слишком близко. Так он шел и шел, проваливался в наметенные вдоль изгородей сугробы и пробирался через них, затем вышел на какую-то дорогу, пересек ее. Пересек еще несколько дорог и продолжал идти по открытому полю, словно искал там чего-то или избегал людей. Но когда он в конце концов опять вышел на какую-то большую дорогу, вдоль которой тянулись глубокие канавы, и попытался перебраться через них, то почувствовал, что обессилел. Он увяз в глубоком снегу, полез куда-то, но сорвался, снова попробовал полезть, но не смог н остался лежать на снегу, между тем как ветер и метель проносились над ним. Полежав немного, он почувствовал, что снег тает на лице, сел и открыл глаза: прямо перед ним алело яркое городское зарево.

Индрек попытался было встать, держа руки в карманах, но повалился в снег. Снова встал и двинулся по дороге, прямо на зарево. Он шел долго. Ноги упрямо не хотели держаться дороги,— слабые и тяжелые, они были словно одурманены чем-то. Он спотыкался, увязал в глубоком снегу, снова выбирался на твердую дорогу и брел дальше. В городе ему стали попадаться встречные. Одни обходили его, с другими он сталкивался, особенно с женщинами — те не уступали дороги. «Женщины никогда не уступают дороги»,— подумал  Индрек и зашагал прямо по мостовой. Так он вдруг наткнулся на лошадь, извозчик что-то закричал ему. Но Индрек не обратил на это внимания и продолжал идти. Он дошел до какой-то трехугольной площади, посреди которой стоял фонарь; под фонарем виднелся один-единственный извозчик, оба, и возница и лошадь, были понурые, старые и несчастные. И вдруг Индрек почувствовал острую жалость. Он не выдержал, опустился на первое попавшееся крыльцо и заплакал, он оплакивал старого извозчика и его клячу, понуро поджидавших седока в метель и непогоду. Ах, как хорошо жить на свете, когда есть о чем плакать! Что стал бы делать человек, не будь метели и непогоды, этой трехугольной площади с фонарем посередине, с извозчиком и его клячей?