И потом он вдруг заявляет — господин Маурус учит врать! Как же может господин Маурус учить врать, если правда—'его бог! Если господин Маурус давно уже понял: бойся и возлюби господа своего и не произноси имени его всуе. Это означает: возлюби истину, возлюби ее превыше всего, но не высказывай ее всегда и повсюду. Бойся и трепещи! Ибо господь не прощает тому, кто произносит имя его всуе. Истина —это лик Иеговы, который Моисею дозволено было видеть только сзади, до того как он вышел со скрижалями к народу . Понимаете— к народу! А народ? Народ не увидел истины даже со спины, он получил одни лишь заповеди. Вы мой Моисей, и я ваш Иегова, вы должны обратить ко мне лик истины, дабы я ее видел и повелевал ею. Но вы не хотите быть моим Моисеем, вы не хотите обратить ко мне лик истины. А как же я могу позволить вам бесплатно изучать латынь? Говорил Моисей Иегове правду, как вы думаете?
Индрек не ответил, он думал о чем-то другом. — Я спрашиваю: говорил Моисей Иегове правду? — повторил директор погромче.
— Не знаю,— ответил Индрек, у него все перепуталось в голове.
И господину Маурусу пришлось продолжить объяснение.
Неизвестно почему, но, когда директор говорил не только о Моисее, Иегове и Израиле, но и об эстонском народе, о русском царе, о Калевипоэге , о Гоголе и Пушкине, о Гете и Шиллере, Индреку в конце концов становилось жаль директора. Возможно, виной тому была седая борода или поредевшие седые волосы, которые торчали на макушке директора и вздрагивали, когда он говорил. Пожалуй, именно из-за этих волос Индреку и делалось грустно, ведь он невольно вспоминал отца, каким видел его однажды, когда тот стоял на краю болота. Это было в ветреный день после холодного дождя, который лил не переставая в то лето во время сенокоса. Чтобы как-нибудь использовать время, они корчевали ивняк, выдергивали карликовую березу на пожоге. И когда в конце концов тучи разорвались и показалось солнце, отец остановился на краю расчищенного болота, снял с головы промокший картуз, провел рукавом по лбу и сказал: «Слава богу, наконец-то солнце!» Ветер трепал его волосы, и только теперь, глядя на директора, Индрек вспомнил, вернее, осознал, что волосы у отца уже тогда были седые, почти как у господина Мауруса. И когда он осознал это, сердце у него смягчилось, язык развязался, и он рассказал директору все, как было. При этом Индрека несколько удивило, что когда он, рассказывая про мяч, назвал ноги Слопашева «спицами», директор ничуть не рассердился, а даже рассмеялся, как видно, от души,— так позабавил его рассказ Индрека. Но под конец Индрек допустил небольшую ошибку, чем испортил директору настроение; он рассказал и о том, как Слопашев с Войтинским, подвыпив, разговаривали о закрытии школы. Это сразу смело улыбку с лица директора.
— Видали добряка русского,— сказал он.— Напился, затеял драку с эстонцем и разбил двух великих немцев. А чтобы господин Маурус не узнал правды, решил закрыть его школу — из-за немцев, конечно, которые уже в мусорном ящике. Русский не умеет читать, зачем же уметь эстонцу? Поэтому добряку никогда нельзя доверять, он легко может совершить зло — ради одной только справедливости, просто чтобы всем жилось одинаково. Добряк русский стремится всех любить, как самого себя, и поэтому готов закрыть эстонские школы. Русский добрее бога, добрее Спасителя. Только дева Мария, быть может, так же добра, как русский. Вот он каков. О-о, господин Маурус знает добряка русского.
Чем больше хвалил директор добряка русского, тем озабоченнее становилось его лицо. Было ясно, что он говорит об одном, а думает о другом, о чем именно — неизвестно. А главное, что он сомневается во всем, даже в том, что Индрек ему рассказал. В его мозгу всякая вещь приобретала совершенно невероятный облик, всякое простое и ясное событие искажалось до неузнаваемости.
— Мы должны держаться друг за друга,— с таинственным видом шепнул он в дверях Индреку.— Эстонцы должны держаться друг за друга, потому что их мало. Но эстонец не держится за эстонца, эстонец держится за немца или за русского. Даже эстонский демократ держится за немца или русского, доверяет немцу и русскому больше, чем эстонцу, надеется на немца и русского, а не на эстонца. Крейцвальд надеялся, но он умер; Якобсон тоже немного надеялся, но и он умер. Все умерли, кто надеялся на эстонца.