Глава XXXI   Эта тоска, по-видимому, и явилась причиной того, что Индрек начал ходить на кладбище.

Понимаете? Просите хоть Христом-богом, чтобы вам сказали чистую, голую правду, никто не внемлет вашей мольбе. Даже слуга божий лжет каждый раз на смертном одре, даже он. И бог допускает это. А что же в таком случае человек, если ему так лгут и если сам он так лжет? Что он такое? На что он похож? Человек похож на дьявола, не на бога, а на дьявола, и я тоже похож на дьявола...

Старик повернулся лицом к могилам, словно говорил им. Индрек долго смотрел на него сбоку: тщедушный, сгорбленный, с крошечной головой, крючковатым носом, с дряблым от долгого говоренья ртом, с обросшими бородой бесцветными щеками и горящими глазами — таков был этот человек, созданный по образу и подобию дьявола. Пока Индрек разглядывал старика, ему вдруг вспомнилось что-то из далекого прошлого. Кажется, нечто подобное он уже где-то видел. Верно! Ну, конечно! Так выглядела собака Пеару, когда отец безжалостно колотил ее в рождественский сочельник на загнетке, среди вкусно пахнущих колбас и, придавив ухватом, погрузил в бочку с водой, а собака в припадке смертельного ужаса прыгнула в задней комнате на стол, оставив грязные следы на открытом молитвеннике, на главе «Эммануил». Эти следы небось и сейчас еще заметны, подумал Индрек, и ему вдруг стало жаль эту давно околевшую лохматую собаку,— он, казалось, и сейчас видел в темном углу за кадками ее горящие глаза. Расстроенный, он встал со скамьи, чтобы попрощаться, он не мог больше ни видеть, ни слышать этого старика, напомнившего ему запах колбас и избитую до полусмерти собаку. Однако господин Шульц и внимания на него не обращал; он говорил могилам, этим грудам лжи. Индрек сделал несколько шагов — не обратит ли старик теперь на него внимания. Но, убедившись, что оратор невозмутимо продолжает, Индрек, ни слова не сказав, тихонько ушел, и с этих пор чары кладбища с него точно рукой сняло, Индрек не мог бы даже объяснить почему.

Но тоска и печаль остались. Они неотступно следовали за Индреком всю весну и были причиной того, почему он на лето никуда не поехал,— он втайне надеялся, что ему посчастливится еще раз увидеться с Рамильдой. Однако надежда его не сбылась — Ра-мильда после окончания учебного года опять уехала за границу, даже не заглянув в пыльный город.

Лето выдалось сухое и жаркое. Солнце всходило багровым и багровым же заходило, словно за день изливало весь свой сверкающий зной на земной шар, окруженный, точно дымом, пыльной завесой. Целыми днями в домах не открывались ставни, чтобы солнце не заглядывало в комнаты, да и по ночам окна нельзя было открывать — воздух оставался все таким же душным: после захода солнца стены домов и камни мостовой, словно заменяя его, продолжали источать

жар.

Индрек, как и прошлым летом, частенько заходил в сарай посидеть на вязанке соломы — здесь ничего не изменилось, как будто в течение года в мире все продолжало оставаться на своих местах. Пестрая кошка по-прежнему караулила мышей, и Тийна на своих костылях ковыляла за дощатой стеной, откуда пробиралась к Индреку в сарай. У нее всегда находи-

лись какие-нибудь новости, которыми ей хотелось поделиться, особенно много новостей было о Молли — Тийна считала, что Индреку это интересно.

— Молли шьет себе новые рубашки,— говорит она Индреку.— Такие нарядные, с вышивкой, с кружевами, и все такое. Материя белая-пребелая и тонкая, как шелк; раньше у нее были рубашки из небеленой материи, она прочнее. Если хочешь, я покажу тебе, какие белые и тонкие. Правда, Молли прячет их в комод, когда уходит, но я знаю, где лежит ключ. Так что если хочешь, я покажу. Мама говорит, что она только при папе такие рубашки носила, когда мы еще богато жили. Меня тогда еще и на свете не было, говорит мама. А когда я появилась, они обеднели, так что я из бедной семьи. А Молли еще в то время родилась. Я шью себе рубашки, подобающие моему сословию, говорит Молли, а маме говорит, что мы через Молли тоже попадем в сословие.