Глава XXX   Ах, в жизни все не так, как в воображении или в какой-нибудь книге, которая тоже небось одно лишь воображение. В книгах обычно бывает так: если наступила весна с цветами, набухшими почками и пеньем птиц, то приходит и любовь, а в жизни может быть совсем иначе.

Так написал я отцу, но он не захотел меня слушать — что поделаешь со старым человеком, если он думает не о своем народе, а только о своем Варгамяэ,— и если мать написала мне через Лийне, что я должен все же подумать о своем старом седом отце, ведь отец и впрямь стал вдруг седеть, так ему тяжело. Но ты уже несколько лет проучился в школе и одолел всякие науки, поэтому ты должен понять и поверить, что я думаю о своем старом отце и о доме,— я действительно думаю о них,— и когда кончится срок службы и мне удастся поступить куда-нибудь в цирк борцом, чтобы я мог всех своих противников класть на лопатки, и если за это мне будут платить много денег, как платят тут в нашем городе, то я сразу же поеду и покажу, что я сын своего отца, молодой Андрее с Варгамяэ, чтобы отцу не пришлось ни перед кем краснеть за меня. Но отец и мать не понимают меня и не верят мне, потому что они старики, а мы молодые, и вот я хотел тебя, милый брат, просить — ведь ты там ближе, теОе легче домой съездить,— чтобы ты поехал и поговорил с ними, с отцом и"с матерью, потому что тебя они послушают и поверят тебе скорее, чем мне, ибо ты умнее их и умнее меня. Тебе не одолеть меня в борьбе, ты и раньше не мог меня побороть, а теперь и подавно, поглядел бы ты теперь на мои руки и грудь, мне уже два раза меняли мундир и шинель, узки становились, рукава как дудочки, а пуговицы так и отлетают,— и выходит, что твоя сила л о сравнению с моей теперь ровным счетом ничего не значит. Но мой ум рядом с твоим тоже ровным счетом ничего не значит, так что мы сильнее друг друга каждый по-своему, а не только я сильнее тебя, как было прежде, когда у тебя не было еще ума, да и силы тоже не было. И теперь я не буду делать таких вещей, как тогда на картофельном поле, когда мать выбирала картошку, а я набил твою шапку землей и швырнул далеко в картофельную ботву, а ты на это рассердился и хотел швырнуть в меня камнем, но камень угодил матери в бок, и она тут же повалилась, потому что ей было очень больно. Может быть, ты думаешь, что я об этом забыл, нет, не забыл, я буду помнить об этом до смертного часа, и я несколько раз думал, что лучше бы этот камень угодил в меня, чем в мать, ведь я это заслужил, а она нет; но я ничего не могу изменить, бок у матери в том месте, куда угодил камень, до сих пор болит, это ты должен знать и помнить так же, как и я, это наша с тобой общая вина, больше, конечно, моя, и мы должны до самой смерти помнить, что мать из-за нас страдает и мы ничего тут не можем поделать, один только бог, если будет на то его воля. И запомни — это ничего, что она мне не родная мать, я считаю ее все равно как родной, потому что другой матери у меня нет, и когда отец однажды в сердцах обозвал ее бобылкой Мари, я потом сказал матери с глазу на глаз, когда она плакала, мол, не плачь, мама, пусть отец бранится сколько хочет, для меня и всех остальных, о ком ты заботишься и ради кого моришь себя работой, ты мать, а не бобылка Мари, как сказал в сердцах отец. Я знаю, после того как я им написал, дома наступили тяжелые дни, и поэтому я хочу тебя просить, чтобы ты поехал и поглядел, потолковал с отцом и матерью, если надо...»

Так писал Андрее из Польши, и письмо это отбило у Индрека всякую охоту ехать домой; он так живо представил себе все тяжелое и печальное, что там было пережито, что ему показалось невозможным ехать туда в своем теперешнем состоянии.

В довершение всего в один прекрасный день по школе разнесся слух: барышня Рамильда вернулась. При этом известии у Индрека почему-то задрожали ноги — сперва дрожь началась в коленях, потом в икрах и под конец даже в бедрах и ступнях. Стоишь совершенно спокойно и вдруг чувствуешь, что ноги начинают дрожать. И как ни противишься этому, как ни успокаиваешь себя, они не слушаются, да и только. Индрек укрылся в нижней комнате за занавеской и сел на свой сундучок; он долго просидел здесь, прислонившись к стене. Пока он там сидел, какие-то события, переживания, лица и слухи, чьи-то знакомые голоса проносились в его воображении, причем в таком бешеном темпе и так смутно, что в ушах стоял сплошной гул, а в глазах — ослепительная рябь.

Тигапуу уже побеседовал с Рамильдой и громогласно возвестил об этом окружающим.