Глава XXXIV   Индрек тоже принадлежал к числу тех, кто стал плохо учиться, но у него помимо завров имелись на то особые причины. Дело в том, что он получил in Германии письмо в несколько строчек — совсем обычное, короткое письмецо. Это письмо взволновало его чрезвычайно, вот что в нем говорилось:

Поэтому можжевеловый немец ничего не понимает ни в искусстве, ни в литературе — ведь у мумии нет органов, чтобы воспринимать вещи духовного порядка.

...Вы, конечно, слышали о Дарвине, о том англичанине, который производит человека от обезьяны. У нас здесь читаются лекции, есть образовательные кружки, я тоже иногда их посещаю. Не потому, что я чему-то учусь, я просто слушаю, чтобы слушать. Большинство так делает, потому что это полезно для здоровья. Дарвин тоже полезен для здоровья, потому я слушала и о нем. Он учит, что все развивается. Но если бы этот англичанин знал наших можжевеловых немцев, он непременно сказал бы: все развивается, кроме можжевеловых. Именно так сказал бы он и даже нашел бы для наших можжевеловых научное название, латинское, конечно. Но этот умный англичанин не знал можжевеловых немцев. И когда я представляю себе, что он исследовал все леса, земли, моря, цветы и деревья, животных и людей и оставил неизученным можжевеловых немцев, мне становится жаль его, можете мне поверить. Какой толк ему от его огромных знаний, если он не заметил самого простого и важного — животное, которое не развивается. Это оставляет пробел в дарвинизме, и у меня нет уже к нему доверия. Если бы Дарвин еще жил, я бы непременно написала ему об этом, но лектор сказал, что он уже умер. Преждевременно умер! И Гете тоже! Помните, что я когда-то говорила Вам о Гете? Боже, какая это была чепуха! Не правда ли? Теперь я гораздо умнее. Гораздо! Теперь я так думаю: а вдруг кто-нибудь придет ко мне и скажет: Рамильда Мау-рус, радуйтесь и выздоравливайте, потому что Гете еще жив, и в будущем году приедет лечиться сюда же. Как вы считаете, существует ли радость, способная исцелить больного? Даже больного, который неизлечим? Ведь есть же такие больные, о которых известно, что они никогда уже не поправятся. Вам, конечно, этого не понять, ведь Вы не болели. А я понимаю. Не потому, что я из тех больных, которые уже не поправятся, а потому, что я была такой больной и понимаю это гораздо лучше, чем Вы. И что бы случилось, если бы Гете в будущем году действительно приехал сюда, а я бы догадывалась, что меня больше не будет? Вы понимаете, что я хочу сказать? Я хочу сказать: если бы мне не сегодня-завтра принесли радостную весть, что Гете еще жив и в будущем году приедет в нашу лечебницу, я стала бы безумно бояться за свое здоровье и умерла бы от одного страха. Непременно!

Ведь подумать только — Гете прогуливается где-нибудь по аллее или сидит под сенью дерева, а тебя уже нет на свете, это так ужасно, что кружится голова п темнеет в глазах. Поэтому мне приятно сознавать, что Гете уже нет в живых: не придется из-за него умирать. А Дарвина мне жаль, очень жаль...

...Сегодня напишу Вам о даме, которая собственными глазами видела живого Гете. Она вместо Гете поправляет здесь свое здоровье. Мне кажется: Гете при жизни отнюдь не дарили столько внимания, сколько дарят теперь этой старой даме. Она у нас самая знаменитая дама, от старости и слабости едва держится на ногах. Ее вечно окружают господа и другие дамы, они почтительно дожидаются, когда старая дама обронит несколько слов о Гете, которого она видела живым. Но старая дама — фон Шаумкропф ее фамилия— очень скупа на слова, отчасти потому, что хочет придать себе вес, отчасти же потому, что ей вообще трудно разговаривать — она все охает да кряхтит, так тяжело ей под бременем своих лет. И знаете, что мне еще кажется: она, эта дама, не очень-то и помнит Гете, она помнит, так сказать, свои собственные воспоминания. Понимаете? Помнит то, что когда-то помнила и рассказывала другим бесчисленное множество раз. Как Вы думаете, возможны такие вещи? Я думаю, что да. И знаете почему? Эта дама знает о Гете настолько мало, что просто не верится, как это человек, помнящий Гете, может помнить о нем так мало. Человек либо помнит Гете и тогда помнит о нем столько, что не в состоянии даже всего рассказать, либо он уже давно забыл самого Гете и говорит лишь о том, о чем говорил когда-то и чего с годами становится все меньше и меньше, пока не забудется последний обрывок, ведь долго ли можно помнить своп собственные слова. И тогда наступает смерть, наступает непременно. Нет уже никакою смысла жить, если ты когда-то собственными глазами видел Гете, а теперь забыл и его самого, и свои воспоминания о нем. А что эта дама скоро действительно перейдет в иной мир, в этом я убеждена, сколько бы она ни лечилась,— ее смерть уже не за горами.

12[3]4
Оглавление